Александр Росляков. СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ. Зачем героев убивать?

• Опубликовал Александр Росляков 30 мая 2017 г. - #счастье  #герои  #богатые  #бедные  - 3 394 просмотра

  

  Моя дочка, ей 11, меня спросила: «А есть на свете экстрасенсы – и кто это такие вообще?»

  Экстрасенс, ответил я, это кто может что-то сверх обычного. Когда-то меня познакомили с одним экстрасенсом, он своей ладонью обжег мне щеку, не прикасаясь к ней – и еще таким же жестом чуть не свалил с ног. Но потом признался, что сам не знает, как это выходит у него – хотя люди шли к нему толпами, веря, что он такими фокусами может вылечить от всех болезней. А вот среди животных полно настоящих экстрасенсов – помнишь собаку Тосю?

  И у дочки от воспоминания о бедной Тосе тут же вымокли глаза.

  Она вообще обожает все живое – видно, не хватает тепла в доме: жена не может простить мне моей порочной ныне бедности, а я ей – этого непрощения. Но мечте ребенка о своей собаке, увы, сбыться не дано: у меня такая аллергия на животных, что если даже еду в метро рядом с кем-то, кто их держит, ощущаю это резью в горле и в глазах.

  А у нас на даче, построенной еще моими предками, у соседа по улице Олега была огромная собака Тося, помесь сенбернара и овчарки. Олег, душой – добряк, судьбой – дурак, был мастер на все руки, всегда готовый помочь ближнему поправить дверь или спилить старую березу. Молодым и симпатичным парнем, русским беженцем с Молдавии, судьба свела его с разбитной Надькой, внучкой именитого большевика, на чье наследие они открыли какое-то мелкооптовое ООО. Правда, им больше занималась Надька, а Олег – всякой хозработой, не озаботясь между тем ни расписаться с Надькой, ни прописаться в выстроенной им же даче. Он ставил капканы на кабанов, ловил рыбу в нашем пожарном водоеме, выкопанном в торфе и наделенном какими-то целебными присадками, таскал из леса ведрами грибы. Всем этим угощал охотно всех; что ни вечер у них пылал мангал и пьянствовали падкие на дармовую кабанятину соседи.

  А расписаться им мешало еще и Надькино несчастье: из-за неладного аборта в юности она лишилась навсегда надежды на детей. О чем со жгучей во хмелю слезой сама поведала мне на одной из их попоек, где я был, впрочем, редким гостем: «Какое счастье иметь дочку, как ты счастлив! А без детей – не жизнь, так, одна пьянка до утра».

  Чем собственно они и занимались все плотней.

  Такая же добрая и бестолковая была у них и Тося. Радостно лаяла на каждого прохожего на улице; могла, если хозяева забыли затворить калитку, напрыгнуть на него полобызаться, чуть не сбив при этом с ног. А когда и я забывал закрыть свою, забегала омочить мое пространство своим мощным сиком – для понимаемой ей так моей защиты от любых врагов. Но никогда мой крик: «Уйди, скотина!» – не приводил ее даже в малейший признак зла.

  И дочка с ней подружилась до того, что когда однажды я ее оставил с тещей, нажарив им на всю неделю шашлыка, сразу после моего отъезда весь его скормила Тосе. И потом с таким упоением рассказывала мне, как та все схамкала в один присест, что я даже не стал ее ругать. Лишь попросил не обниматься с Тосей, чтобы мне не страдать от ее шерсти – и та, кстати, как-то разумея мой дефект, всегда держалась от меня на дружелюбном расстоянии.

  Но затем вся ее не жизнь, а настоящая лафа оборвалась вдруг раз и навсегда.

  Олег в силу своей беспечности, еще усугубляемой хронической попойкой, так и застрял на его жизненном распутье. То ли вступать в брак с Надькой, чтобы не иметь детей, но иметь хоть какую-то прописку в этом мире – то ли рубить, что называется, другое дерево. И этот неразрешимый для него вопрос все глубже утоплял в вине – которое все зримей подрубало его самого.

  И когда Надька еще сдала свою квартиру для расплаты за какой-то бизнес-долг, а сама перебралась к сестре, оставив его зимовать на даче – он сдал и обрюзг страшно, по-черному пропив всю эту зиму. А Надька – еще ничего себе: эта же пьянка тронула не столько ее внешность, сколько душу. И следом наши дачи облетает весть: она с Олегом порвала, сойдясь с его же младшим братом, вывезенным им по доброте души из той же злой Молдавии. И выдала Олегу ультиматум по разделу их добра: ему – когда-то купленную на него «Газель», уже изрядно проржавевшую, а дачу – ей.

  Сочувствовали все Олегу, не утратившему, несмотря на его внешний крах, полезных для соседей навыков – с которых он теперь и жил. Но дальше разговоров за его спиной это сочувствие не пошло – и даже чуткие соседи вовсе схлынули с его попоек, где их место заняли строители армяне и таджики, заодно и подживавшие под его крышей.

  Надьку у нас не видели все лето, а осенью она, подав на него в суд на выселение, пошла по участкам собирать подписи под это дело. Когда она пришла ко мне, я только ей сказал: «Эх, Надька ты, Надька!» – и ничего подписывать не стал.

  Олег никаких подписей не собирал, но по уже не просыхавшей морде объявил, что никуда с той дачи не уйдет – скорей сожжет ее! И уже в октябре, когда на дачах стало малолюдно даже в выходные, этот их дом раздора на неделе вспыхнул и сгорел дотла.

  Все так и подумали сперва: Олег. Но наш сторож Миша, бывший зэк, бывший и в курсе всех дачных дел, сказал, что алиби Олега установили стопроцентно. Как раз в тот день он пьянствовал на стороне в компании своих бродяг-строителей – и главное, когда узнал от Миши ж о пожаре, разрыдался как ребенок. И участковая земля, ставшая стоить у нас больше всех построек, осталась целиком за Надькой.

  В последний в тот год наш приезд на дачу мою дочку, конечно, ужаснуло пепелище, где в уже призрачных останках дома торчала высоко одна труба на славу сложенной Олегом печки. Но еще больше ее взволновало другое: а что будет теперь с Тосей? «Олег – сам себе хозяин: как хочет, так пусть дальше и живет. А ей куда деваться без хозяев и без дома? Бедная Тося!»

  Но когда мы приехали на дачу уже новым летом, дочка, сейчас же укатив на велике, по возвращении доложила мне с облегчением, что Тосю взял к себе этот же сторож Миша.

  Его когда-то нанял к нам какой-то светлый ум из нашего правления – и мы с тех пор им не нарадуемся. Изрядно хлебнув в жизни лиха, у нас он твердо стал на путь исправления. Завел себе жену из ближнего совхоза, продавшего свои земельные паи под те же дачи и впавшего затем в пьянство с воровством у тех же дач. Наделал с ней троих детишек, чьими пеленками обзанавесилась его сторожка на въезде в наш поселок – но свою зонную закалку сохранил. И местные воришки забоялись его как огня: зимой и летом краж у нас стало на порядок меньше, чем вокруг.

  И как узнала дальше дочка по ее шкетскому радио, что не хуже зонного, Олег, заскитавшись по углам в том спившемся совхозе, даже хотел сначала Тосю пристрелить. Но потом уговорил Мишу взять ее к себе – и тот, как добавила дочка со вздохом, приучил ее к труду. То есть посадил на цепь у своей сторожки, натаскав свирепо лаять на чужих – а всех своих Тося знала сызмала наперечет.

  Кстати в тот же день я встретил и Олега за рытьем с его новыми строй-братьями общественной канавы вдоль участков. Сказал ему привет, он мне ответил скомканной улыбкой – и больно ж было на него смотреть! Вчера еще был просто добрым дураком – а стал отпетым босяком!

  А Тося скоро прославилась на весь наш поселок. По будням, когда половина дач пустует, Миша на ночь отпускал ее с цепи – и она так прониклась своей новой службой, что лично изловила двух воров! Застигла их на вскрытой ими даче, своим трубным лаем подняла с постели Мишу – и он скрутил этих орлов, не пожелавших опускаться путем бедного Олега до какой бы ни было работы.

  Хотя ее у нас с чудесным ростом благосостоянья дачников, наловчившихся ловить их рыбку без труда из унаследованного от большевиков пруда, стало хоть отбавляй. Те же пришлые армяне и таджики так поднялись на перестройке от добра к добру окрестных дач, что стали заселять тот спившийся совхоз своей выписанной издаля родней. А их детки, еще вчера прибитые до земли их блудной долей, просто обнаглели. Сидят уже такими бравыми орлятами на корточках у магазина – и стоило мне этим летом отвернуться, как сыплют моей дочке прямо за моей спиной: «Эй, дэвочка! Пошли в кусты, грыбы, цвэты пособираем!»

  Мише тогда за Тосин подвиг выписали премию из дачного бюджета – и дочка все не могла никак смириться с этой человеческой несправедливостью: «Нечестно! Воров поймала Тося, надо было ее, а не Мишу, наградить!»

  Но затем в судьбе Тоси настал и еще более печальный поворот: она состарилась. Подслепла, стала лаять не так трубно – к тому же еще раньше совершила и еще один, фатальный для нее просчет: народила великолепных, мощных, как сама, щенков, которых Миша распродал в сторожевые псы, оставив себе самого могучего – Амира. И посадил на кормовую цепь уже его, пошедшего и в маму, и не в маму: лаял он на чужаков не хуже Тоси, но ее безграничной доброты к своим в его глазах уже не наблюдалось близко.

  А Тосю даже перестал кормить, отправив ее побираться по канавам и помойкам: ему с его детьми, как-то не тронутым тем благосостоятельным подъемом, самим едва хватало.

  И моя дочка, видевшая снизу ее роста то, что незаметно взрослым, опять мне сокрушенно рассказала, что разведенные по разным углам жизни Тося с Амиром даже порвали их родство. Сытый Амир, которого наши дачники поставили на содержательный паек за его полюбившийся им лай, из своей миски никогда не даст остатков Тосе. А та, облезшая и охудалая, больше ни на кого не лает, и даже плюгавые собачки дачников уже не ставят ее ни во что. «Бедная Тося!»

  И у нас вошло в обычай: когда мы в выходные делали на даче свой шашлык из курицы, все косточки собирали с вечера – и утром относили на завтрак Тосе. И старенькая Тося стойко хранила в своей памяти этот час нашего пришествия. Всегда являлась к нам откуда-то из-за канав и с выражением какой-то не противной, не обременительной для руки дающей благодарности еще довольно крепкими зубами, под размякшими слюнявыми губами, уминала эти косточки. И дочка за столом еще тайком старалась не доесть лишний кусочек мяса на куриной ножке перед отправкой ее в «Тосину» тарелку – чтобы побольше выпало назавтра Тосе.

  Так как ее тот человеческий подъем и вовсе обобрал: от мяса на кости и более дешевых кур наши удачливые дачники перешли к бескостной вырезке, уже не оставлявшей ей объедков никаких. И только мы из-за безденежья моих трудов, которым мне так и не удалось изменить, практиковали это же куриное меню.

  Что впрочем еще мало значило для моей дочки: у дачной детворы в ходу еще был полный, до разбоя нашей демократии на бедных и богатых, додемократизм. И хоть разброс в цене мобильников и великов у них уже был зрим, непроходимая стена разделит их только потом, по выросту из изначально данного всем от природы равенства.

  И потому я с детства внушал ей, что чтобы не остаться в дураках подобно бедной Тосе, Мише и Олегу, больше всего надо хорошо учиться – и блюсти фигуру: главный, при уме, девичий капитал. И для второго каждым дачным утром выгонял ее на зарядку, построил ей турник – и мучил всяким подобным образом. Сперва она мне все пеняла: здесь больше никого не заставляют бегать, дети спят сколько хотят! Но потом, когда я еще научил ее делать шпагат и мостик, по зырканью на нее наших юных дачников – и тех охамевших на чужбине неудачников смекнула пользу от такой физры.

  Поскольку у детей – та же, что и у взрослых, борьба за лидерство, подчас исполненная горьких, хоть и не видимых большому миру слез. И в нашем дачном детсоюзе наметились два микрополюса влияния. Один, по всяким велогонкам, плаваньям и тарзанкам, захватила моя дочка, а другой, как раз по части тех раздельных благ – ее подружка Жанна.

  Мама той владела каким-то складом у кольцевой, который ей не то подарил, не то просудил один из ее многочисленных мужей. Имела с того ежемесячную ренту в сколько-то там тысяч долларов – и вместе с очень энергичной бабушкой растила эту Жанну в самом мягком теле. Питали ее только этой же бескостной вырезкой, внушая смалу, что она всех лучше, и румяней, и белей, и те, кто не видят это – сами идиоты.

  Сперва из-за такого воспитательного перегиба она попала в явные изгои среди наших деток, невзлюбивших ее за манеру все тянуть к себе и при любом отказе заливаться плачем. Но мама выстроила ей на даче свой детский замок с компьютером, библиотекой дисков и прочей игровой начинкой – на чью приманку живо потянулись и все детки.

  Моя дочка с ней по десять раз на дню ссорилась и мирилась, деля влияние на всю ватагу, попеременно устремлявшуюся то к купанью и тарзанке, то в тот чудо-замок. Но последним летом у них рассыпалась сама ватага: кто-то подрос до уже более волнующих забав с тайным куреньем, пивом и обжиманием уже проклюнувшихся у девчонок титек; кто-то стал больше отдыхать на море и за морем…

  И в начале того последнего для бедной Тоси лета мы с дочкой, оставшейся без ее компании, вечером пошли на наше маленькое, но очень живописное в окружении берез и верболоз озерко. И там попали на такой гала-концерт воспрявших к летней жизни тварей, с которым не сравнится никакой людской. Ибо все наше, даже самое великое искусство – лишь подражание какому-то несметному природному исходнику; и лишь природное – неподражаемо и неподдельно до конца. И в этот новолетний час всеобщего разлива оно так разразилось в пенье лягушек, соловьев и прочих птах, что хоть святых вон выноси!

  И дочка, уже посвященная в законы размножения, с той же детской неподдельностью восторга внимала этому квакушеству и соловьиным трелям: «Смотри, как он старается! Это Квакун, он за лягушку жизнь отдаст! А это – Переквак, хочет его переквакать! А ихние лягушечки расселись как в театре, хрумкают комариков, как чипсы, выбирают, кто больше понравится. А соловьихи – на кустах, у них – свои певцы. А вон летучая мышь, смотри! Вон, вон еще одна!.. А как они все видят в темноте?» Я рассказал ей про природные радары, позволяющие им видеть то, что недоступно нам. И вообще, сказал, как люди ни умны, одно из самых сокровенных их мечтаний – понимать язык животных, который открывает тайны мира и дорогу к счастью. «Помнишь, как ты читала про эту сказку?» – «Помню».

  И когда мы уже пошли домой от озера, нам еще долго слышался этот необыкновенный концерт. «Они наверное всю ночь сегодня будут веселиться!» – «А потом лягушечка народит ребеночков от Переквака или Квакуна, кто ей приятней спел; соловьиха снесет свои яички, комары – свои. А кто не смог так превосходно спеть, или проквакать, или пролететь – у них уже детишек не видать. Только у людей могут давать потомство и лентяи, и уроды, отчего среди них много всякой дряни. А в природе все, до последней мухи, живут только на отлично – и бери пример!»

  Назавтра мы с утра побежали как обычно на зарядку – все вспоминая на ходу подробности вчерашнего концерта. Эта пробежка – от нашего счастливого поселка до несчастного совхозного – заканчивалась у нас на том же озерке, где мы еще делали упражнения и купались после них. Иногда к нам подключалась и Жанна – правда, не непосильным для ее комплекции пешком, а на велосипеде. От упражнений же она и вовсе оставалась в стороне – не зная, чем тогда занять себя со скуки.

  Но на сей раз мы встретили ее на озере, куда она приехала до нас, с сюрпризом – со своей собакой доберманом, о чьей знатной породе и цене она сейчас же сообщила моей дочке. И ее взгляд сиял тем, что, дескать, сколько ты ни делай свои мостики и шпагаты – а у меня собака есть, а у тебя нет. И из-за твоего папы и не может быть.

  Но моя дочка стойко вынесла этот чувствительный, конечно, для нее удар: она-то только и мечтала о собаке – но ее не получила, а Жанна получила, даже не мечтав. Мы с ней разделись и приступили к нашим упражнениям – в пику чему Жанна изо всех сил старалась заниматься своей дорогой собакой: «Марта, ко мне! Марта, здесь!»

  Цель этих кличей, прекрасно понимаемая ее Мартой, была как бы нечаянно мешать нашей гимнастике, по-детски ненавистной ей. И молодая Марта со всей радостью подвластного созданья носилась между нами, вороша нашу одежду на траве. Я попросил: «Жанна, не надо ее звать сюда. У меня аллергия на собак, она походит по моим вещам, потом мне будет от них плохо». Но детское упрямство заставляло ее делать все наоборот, и стоило ее Марте отбежать, как она тотчас кричала: «Марта, сюда! Рядом!» Та выныривала из кустов и, играючи, бросалась снова топтать наши вещи.

  Тогда я, уже слегка в сердцах, прикрикнул на собаку: «А ну пошла вон!» В ответ на что та, возбужденная дурной игрой, вдруг ощерилась, заняла боевую стойку и зарычала. Я поднял с земли какой-то прут и погрозил им ей. Она ощерилась еще сильней и стала с лаем прыгать на меня, уже не слушая команд хозяйки – верней, стихийно выполняя скрытый в них заказ.

  Поняв, что миром эту стычку здесь уже не кончить, я сказал дочке собирать манатки, и мы пошли домой не искупавшись. «Ничего, – утешил я ее, – дома под шлангом искупаемся. Бог с этой Жанной и ее собакой, это все из-за того, что ты не позавидовала ей – и правильно! Не надо никому завидовать!»

  Но не успели мы порядком отойти, как Жанна показалась сзади на своем велике – а ее Марта, победоносно лая и крутя хвостом, бежала рядом. И тут вдруг откуда ни возьмись посреди улицы возникла Тося, обычно спавшая весь день или бродившая подобно призраку самой себя вдоль заборов. Но тут она, словно стряхнув свой смутный сон, с могучим лаем кинулась на Марту – и та, поджав хвост, заметалась подле ее хозяйки. И дальше Тося совершила трюк вроде того, что мне показывал когда-то экстрасенс. Каким-то образом она загнала Марту меж собой и поднажавшей на педали Жанной, заставив ее так подрезать Жанну, что та грохнулась с велика – и сразу же расплакалась. А Тося развернулась и пошла прочь своим обратно вялым и подслеповатым шагом – в котором теперь однако виделось не только старческое, но и что-то львиное…

  Мы, убедясь, что с Жанной все порядке, тоже пошли дальше – и дочка от души гордилась проявившей изумительную верность Тосей: «Тося – наш друг! Какая умная! Сама никого не тронула, чтобы ей не влетело – а сделала так, что Жанну грохнула ее же Марта! А как она все поняла, раз ее не было на озере?» – «Это ее секрет. Помнишь, как мы вчера говорили про язык животных?» – «Да. Вот бы разгадать!»

  В душе я сожалел, конечно, что все так кончилось для бедной Жанны – все равно ребенок! Но и не думал, что этот мелкий и даже никого не поцарапавший конфликт закончится трагедией.

  Когда на следующие выходные мы приехали на дачу, дочка с ее велопрогулки прикатила в ужасе, дрожа и плача. Жанна нажаловалась на Тосю своей маме, и та велела Мише застрелить ее – что он, живший с его детьми из нашей дачной милости, и сделал, за какую-то еще приплату.

  «Нечестно! – рыдала моя дочка. – Раз они богатые, им что, все можно? Их Марта первая на нас напала, надо было застрелить тогда ее! А Тося Жанне ничего не сделала – наоборот всегда нас защищала от воров!»

  Я ей сказал: «Забудь их, чтоб им пусто было, вот и все. А Тосю помни, вечная ей память. Думаешь, она не понимала, чем рискует, когда кинулась к нам на защиту? Еще как понимала! Поэтому она не только верный друг, но и герой!» – «Зачем тогда ее убили? Зачем героев убивать? Кто тогда захочет ими стать?»

  И после ужина с уже не нужной «Тосиной» тарелкой я все думал над вопросом дочки о героях, неразрешимо заданным ей этой собачьей смертью. Но не в пример геройской Тосе, не сомневавшейся, как поступить, и сам не знал, как в нашем нарастающем благополучии растить ребенка, чтобы не подвести ни под собачью жизнь, ни под собачью смерть…