Великие тени минувшего

• Опубликовал Ехидный Douglas 28 июля 2021 г. - 4 446 просмотров

  Известно, что практика - критерий истины. И нет лучших учителей и воспитателей, чем собственная жизнь и собственный опыт. Спорить с ними бессмысленно, потому что они - объективная реальность. И её уже невозможно изменить. У неё можно только учиться. И в очередной раз пытаться осознать.
  Осознавать и учиться дано далеко не всем. Это нелёгкое дело.

  Но это не освобождает разумного, мыслящего человека от необходимости осмысления истории своей страны в прошлом и настоящем в контексте понимания своего нынешнего личного, персонального бытия, зачастую весьма прискорбного.
  Наоборот, любой, кто хочет хотя бы для себя самого, для своего собственного душевного спокойствия доискаться до истины, просто обязан это сделать.
  И в качестве такой попытки сейчас будет текст, который уже был опубликован ранее. Возможно, кто-то его уже читал и даже запомнил.
  Но для того, чтобы некоторые мысли автора по поводу дней сегодняшних стали понятнее, а сами эти  дни предстали как можно более выпукло и наглядно, в их первозданно обнажённом виде, повторная публикация представляется целесообразной и оправданной.

   

   

                                                          ***

   

  Она родилась в Женеве, кажется, в 1901 или в 1902 году, yже не вспомню. Она была единственной дочерью в семье питерских рабочих - большевиков, фанатичных сторонников сначала Г.В. Плеханова, а затем - Ленина.

  
  В Швейцарии они жили очень бедно, едва ли не нищенствовали, всё своё время отдавая типографии, где в то время печатались большевистские материалы. Её родители часто встречались с лидерами социал-демократической эмиграции. Вот в этом доме на третьем этаже они много раз участвовали в жарких и долгих партийных дискуссиях, обычных для того времени.

   

  

   

  

   

   

  Она была единственным ребёнком в той компании взрослых. Родители брали её с собой, потому что её не с кем было оставить, а на няню у них не было средств.

  
  - Ничего не помню с тех пор, - смеясь говорила она много-много лет спустя, - помню только, что много спорили и очень много курили. И однажды я, кажется, закашлялась от дыма и расплакалась.
  - Товарищи! - строго сказал тогда Ленин, - давайте-ка пожалеем ребёнка! Попрошу всех отныне воздержаться от курения и выходить при надобности в коридор или на кухню, там открыто окно.
  А после этого он посадил её к себе на колени и что-то сказал ей на ухо.

  
  - Вот, хоть плачь, - не помню! - говорила она потом, - сколько ни пыталась вспомнить - так и не смогла. Но помню, что я засмеялась, а следом засмеялись и все присутствовавшие. И я, вроде бы, перестала кашлять.
  И надолго с тех пор возненавидела табак.

   

  Потом Ленин уехал из Швейцарии. А они остались. И вновь встретились с ним уже в Петрограде, весной или летом 1917 года. А потом - в Москве, в Горках, незадолго до смерти Ленина, уже серьёзно больного. Там же, в Горках, она видела Троцкого, Сталина, Зиновьева, Каменева, Луначарского и очень многих других видных партийцев.

  
  Из всех великих революционеров тех лет лучше всего запомнила Дзержинского, о котором говорила одновременно и с огромным уважением, и немного сo страхом. Говорила, что его вид и особенно взгляд - гипнотизировали и парализовали волю.
  Её очень любила Крупская и всегда встречала как свою собственную дочь. Бывало, что оказавшись в Горках по делу, она проводила с Н.К. больше времени, чем с кем бы то ни было ещё.

  Она свободно, как на русском, говорила, читала и писала на трёх языках: французском, немецком и итальянском. Английский знала похуже, но вполне достаточно для чтения.

   

  Её знания потрясали. Казалось, она знает абсолютно всё. Она спокойно цитировала Данте, Рабле, Сервантеса, Мериме, Толстого и Достоевского, Чехова и Герцена. "Евгения Онегина", "Медного всадника", "Мцыри", "Бородино", баллады Жуковского, как и почти всех поэтов Золотого Века, знала наизусть.

  Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и всю партийно-политическую литературу, когда-либо изданную в СССР, она не только читала, но знала и понимала досконально.

  Вообще казалось, что она ничего не знает, кроме книг.

  
  Она совсем не умела готовить или шить. Она никогда не была замужем. И это было не очень удивительно, потому что назвать её красивой было невозможно.

  Она была невысокого роста, кряжистая и крепкая, с чуть скуластым по-сибирски лицом и серо-седыми волосами, уложенными в незамысловатую короткую причёску. Её лицо никогда не знало косметики.
  И никто и никогда не видел её одетой иначе, чем в простое тёмное или чёрное строгое платье чуть ниже колена с непременным серым пуховым блокадным "ленинградским" платком на плечах.

  
  И только глаза - большие, чуть иронично прищуренные, совсем не по-женски внимательные и умные заставляли немедленно забыть обо всём и ловить каждое её слово.

   

  С ней никто и никогда не спорил. Её слушали, с нескрываемым уважением благодарили и уходили, чтобы вскоре снова обратиться с каким-то вопросом или просьбой. Потому что не было в Ленинграде таких кабинетов, куда бы она не могла зайти в любое время - от Первого секретаря Обкома Григория Романова до Управления КГБ или МВД.

  
  Частенько просьбы бывали невыполнимыми. И тогда она, внимательно выслушав человека, говорила:
  - Нет, к сожалению, это невозможно. Это непорядочно, извините!
  И в нескольких словах объясняла, почему. И люди понимающе соглашались и уходили. Обидеться на неё было нельзя. Её аргументы были неоспоримы.

   

  Она была моей учительницей истории.

   

  Много позже я узнал, как она оказалась в школе. Одинокой женщине, никогда не имевшей семьи, вдруг стало физически не хватать детей.
  И она стала преподавателем общественных наук - истории и обществоведения. И для средних классов, и для старших. И надо сказать, что малышей она любила гораздо больше.

  
  Иногда, когда другие учителя - по немецкому языку или литературе -  оказывались больны, она подменяла их. И мы ожидали её появления в классе со страхом. Она не знала пощады и требовала так, как не требовал никто и никогда.

   

  В то время практика факультативных занятий была обычным делом. Уроки заканчивались в 2 часа дня. А в 4 часа уже начинались наши внеклассные занятия. Преподаватели вели эти факультативы по химии, физике, литературе и истории, математике и немецкому языку.
  Многие из нас бегали на эти занятия с большим удовольствием.

   

  Евгения Николаевна тоже вела свой факультатив. По общественным дисциплинам.
  Но у неё это получалось хуже, чем у других учителей. Мы её откровенно побаивались, сидели каменные и напряжённые, боясь ляпнуть какую-то глупость. Она это видела, понимала, старалась быть с нами как можно мягче и терпеливее. Но сказывалось отсутствие педагогического образования. Детей она понимала плохо, хотя и любила всей душой. Всю жизнь ей приходилось иметь дело с взрослыми.
  И эти занятия как-то незаметно прекратились.

   

  Именно на одном из этих занятий я услышал от неё выражение, которое помню до сих пор и глубже которого мне не приходилось встречать.

  - Как вы думаете, ребята, что такое Марксизм и о чём он? - спросила Евгения Николаевна, начиная занятие.
  Мы молчали. Тема казалаясь настолько безграничной, что сразу найти ответ нам казалось невозможным.
  Она с улыбкой обвела нас глазами и просто ответила:
  - Марксизм - это наука о справедливости. И ни о чём больше.
  - О какой справедливости? - спросил кто-то
  - О любой! - сказала она, - там, где нет справедливости, там нет марксизма.

   

  Забегая вперёд на десятилетия, должен признаться, что это на самом деле так. И марксизм это действительно - Справедливость. И ничего иного. Правда, чтобы понять это, мне потребовались долгие десятилетия. Но это не страшно. Потому что многие не поняли этого до сих пор.

   

  Кажется, она испытывала ко мне некоторую симпатию, которую тщательно скрывала. Потому что однажды, уже незадолго до окончания школы, она вдруг пригласила меня к себе в гости.

   

  Помню, как-то на уроке я спрашивал её о Плеханове, она, как всегда спокойно и обстоятельно, отвечала, но потом перебила сама себя и сказала:

  - Георгий Валентинович - это целая эпоха, о нём не расскажешь в двух словах. Если вам (она всегда обращалась к нам только на "вы", больше этого не делал никто) действительно интересно, подойдите ко мне на перемене, а сейчас давайте вернёмся к уроку.
  На перемене она оказалась занята. Но за минуту до звонка она сама нашла меня и сказала:
  - Извините, я не смогла уделить вам время. Но вы можете зайти ко мне после уроков, если хотите.

  И я оказался в её доме. Первый и последний раз.

  
  Маленькая однокомнатная квартирка недалеко от школы выходила окнами на Невский проспект.
  Было пасмурно, кажется, шёл мелкий обычный ленинградский дождь. Туда-сюда сновали мокрые автомобили, спешили такие же промокшие, сердитые пешеходы.
  На противоположной стороне Невского, немного наискосок от окна, у которого я стоял, была видна улица Плеханова.

   

  В комнате не было ничего кроме железной узкой кровати, маленького журнального столика и книг. Они были везде - на стеллажах, на подоконнике, в коридоре рядом с гардеробом. Книги, журналы, рукописи, папки с газетными вырезками. И снова книги. Им не было конца.

   

  Она вернулась из кухни с небольшим блестящим чайником и кое-как поставила его на столик, отодвинув книги в сторону. Потом усадила меня на единственный в комнате стул, села напротив на невысокий, старенький табурет и спросила:
  - Так что конкретно вы хотели узнать о Плеханове?
  И закурила "Беломор", аккуратно выпуская дым в сторону открытой форточки.

  
  Я никогда не видел её курящей и не смог скрыть удивления.
  - Евгения Николаевна! Вы курите?
  - Курю! - улыбнулась она и вдруг, неожидано перейдя на "ты", попросила:
  - Ты не говори никому, пожалуйста! Ладно?
  - Но вы же говорили, что всегда ненавидели табак!
  - Что поделаешь, война...- виновато сказала она.
  - А где вы воевали? - не удержался я от вопроса.
  - Так что ты хотел узнать о Плеханове? - улыбнувшись, ещё раз спросила она.
  И тут же добавила:
  - Ты не обижайся, но не обо всём можно говорить. Даже сейчас, двадцать с лишним лет спустя. А врать я не умею. Понимаешь?
  И без всякого перехода спокойно и неторопливо, как-будто читая лекцию, объяснила мне суть взглядов на революцию Плеханова и Ленина. И так, что эту разницу я понял мгновенно и запомнил до сих пор.

   

  - Плеханов был выдающимся умом, наверное - самым мощным из всех современников, а ведь тогда людей, отлично знающих марксизм, было очень много. Но стать лидером Революции он не мог. Для этого он был "слишком учёным" и "слишком теоретиком". Марксизм для него был иконой. А для Ильича - руководством к действию.
  Дело в том, что марксизм, как ты знаешь, появился в Европе, а не в России. И создавался, как революционная теория, на основе европейских реалий, а не наших.
  Разница состояла в том, что в Европе рабочий класс был уже очень развитым даже в середине ХIX века, когда Маркс и Энгельс создавали своё учение. Поэтому Маркс и Энгельс в своих трудах опирались именно на пролетариат. А к концу века рабочие в Европе были уже многомиллионным отрядом. Россия же всегда при царях была аграрной, слабо развитой страной, крестьянство у нас было классом наиболее многочисленным. А рабочие только-только появились. К тому же все они тоже совсем недавно вышли из деревни. Пролетарских традиций в России просто не существовало. А каждый крестьянин, даже бедный и безземельный - это всегда носитель мелкобуржуазного мировоззрения. Поэтому он не может быть в авангарде политической борьбы, не может быть лидером Революции. Но крестьян у нас было очень много, а рабочих - очень мало. Поэтому без прочного союза с крестьянством Революция в России была невозможна.
  Именно это отлично понимал Ленин и не понимал Плеханов, - закончила она.

  И вдруг, быстро взглянув на меня, весело рассмеялась.
  - Знаю, знаю, о чём ты подумал! - продолжая смеяться, сказала она, - о Ленине? Угадала?
  - Да, смущённо признался я.
  - Тогда поясню тебе. Георгий Валентинович был великим умом и выдающимся марксистом-теоретиком. А Владимир Ильич был практиком и гением. Плеханов был, как Солнце. А Ленин - целая Вселенная. И Плеханов поместился в неё целиком. Хотя ему это, кажется, не очень нравилось.

  
  И она улыбнулась так весело и по-детски, словно вновь оказалась в Женеве в самом начале ХХ века.

   

  На следующий день в школе мы встретились, как обычно.
  - Здравствуйте, Евгения Николаевна! - поздоровался я с некоторой лёгкой долей мальчишеской фамильярности.
  - Здравствуйте! - подчёркнуто официально ответила она. Я смутился и растерялся. Потом посмотрел на неё, увидел, что она чуть-чуть улыбается одними глазами, и успокоился.

   

  Она умерла в 1979 году.

  
  Я узнал об этом совершенно случайно, когда спустя несколько лет заглянул в школу на встречу одноклассников. На втором этаже, рядом со входом в канцелярию, на доске объявлений висел её портрет в траурной рамке.

  
  Её партийный стаж составлял 61 год.

   

  Все те не очень долгие годы, что мне посчастливилось её знать, я пытался понять, из какого материала она сделана.

  А потом посмотрел знаменитый фильм с Е. Урбанским. И всё понял.

  На всю оставшуюся жизнь.