Дмитрий Глуховский. КАЖДОМУ СВОЕ

• Опубликовал Дмитрий Глуховский 14 ноября 2013 г. - #Глуховский  #жизнь  #тоска  - 2 455 просмотров

  В последнее время Пчелкин совсем утратил покой. Даже после изнурительного рабочего дня, даже после еженедельного побивания камнями в премьерском кабинете, и даже после посещения закрытого мужского клуба на Кузнецком Мосту – ровно напротив приемной ФСБ – он подолгу ворочался в постели, мял и закручивал шелковые простыни, невнятно огрызался на сонно-сочувственные вопросы жены и шел на кухню глотать виски с водой.

  Спать мешала не совесть, не ночные кошмары, не неуплаченные налоги.

  Через неделю Пчелкину исполнялось пятьдесят. Возраст, когда становится очевидным, что жить осталось уже меньше половины отведенного тебе срока, и, исходя из средней продолжительности жизни по стране, намного меньше. Возраст, когда понимаешь, что впереди ждет старость с непременным набором атрибутов: облысением, одиночеством, ревматизмом, давлением и маразмом. И слава богу, если не онкологией. Когда оглядываешься назад – а все прожитые тобой сорок девять лет и сорок девять недель кажутся вдруг подборкой довольно непримечательных семейных и официальных фотоснимков. Довольно скверной подборкой, если честно, и не слишком-то толстой.

  Да, Пчелкин подходил к этой дате во всеоружии. По крайней мере ему не приходилось отвечать себе на вопрос «Да чего ты добился в этой жизни?!». Пчелкин добился многого. Он был министром. Да и, кстати, еще отцом двух замечательных, взрослых уже сыновей, обучающихся в колледже Сент-Мартинс в Лондоне. Разве не счастье?

  Пчелкин, как и все прочие члены правительства, был человеком неверующим и в храмы захаживал только по просьбе пресс-службы. На загробную жизнь не рассчитывал, поэтому брал все от этой. По убеждениям он причислял себя к гедонистам, и министерский портфель был для него неисчерпаемым кладезем удовольствий.

  В большую политику Пчелкин пришел по призыву – призвали весь университетский курс, ну и его призвали. А до тех пор строил карьеру в частном секторе, и довольно удачно. Специальность у него была хорошая: кризисное управление. Задача всегда стояла одна: из отведенного бюджета разваливающегося предприятия суметь изыскать средства на его возрождение, не обидев и себя.

  Сначала он творил чудеса с бюджетами мелких торговых фирм, потом управлялся с бюджетами металлургических заводов, затем осваивал бюджеты на восстановление давших течь корпораций. К вверенным компаниям Пчелкин относился с известным сочувствием, примерно как хирург к оперируемым. В резюме заносил только триумфы, но свое кладбище, как у любого хирурга, у Пчелкина было. Ну и что? Бывает, что пациент просто не жилец! В конце концов, выживших было больше, поэтому каждый новый клиент у Пчелкина был крупнее предыдущего.

  Смысл жизни Пчелкин себе выбрал подходящий: развитие. От правильно освоенного бюджета агрокомпании к правильно освоенному бюджету угольного разреза, а оттуда – к правильно освоенному бюджету потопленного нефтехимического завода. Все по поступающей. И когда впереди в золотисто-алых лучах перед ним забрезжил Князь всех бюджетов – Бюджет Российской Федерации, Пчелкин понял: жизнь удалась.

  С тех пор прошло несколько лет.

  Уже материальное не интересовало Пчелкина. И журнал «Форбс» не включал его в свои рейтинги только по настоятельной просьбе его, происходящей от природной скромности.

  Уже дети его, учащиеся в Лондоне в художественном колледже, могли до конца дней своих заниматься только искусством, никогда не думая о хлебе насущном. И дети их. И дети их детей. И так до седьмого колена.

  Уже на прием к Пчелкину надо было записываться за полгода, и секретарши его, поставленные элитным модельным агентством, были все послушными наложницами его.

  Уже и Санкт-Моритц наскучил ему, и Майами, и назойливое жужжание моторов Формулы-1 по тесным монакским улочкам. Над головой Пчелкина кроме бездонных и необитаемых голубых небес обнаружился еще и стеклянный потолок. Забраться еще выше, чем он уже сидел, Пчелкин надеяться не мог. Вот и захандрил.

  И долгими бессонными ночами в преддверии пятидесятилетия, подводя итог своей молниеносной карьеры, Пчелкин вдруг стал задаваться вопросом: и это все?

   

  Белый «пазик» остановился и гнусаво погудел. К дому Пронина он подъехать не мог: в дороге тут зияла бездонная выбоина, ставшая вратами в чистилище для многих десятков подвесок.

  Семен докурил, затушил бычок о крышку банки из-под латвийских шпрот и в три прыжка оказался на подножке автобуса. Водитель хмуро кивнул ему, «пазик» дернулся и покатился по деревянным улицам старого Иркутска, вихляя, будто шел по минному полю.

  Подобрав остальных, водитель взял курс из города. Теперь можно было укутаться в ватник и доспать: до места было ехать часа полтора. Сначала по приличной трассе, отремонтированной к выездному заседанию Госсовета, потом по бетонке и наконец в самую глубь леса по широкой просеке, изрытой огромными колесами форвардеров.

  Семен свою работу знал и любил. Он посвятил ей, наверное, всю свою сознательную жизнь, за вычетом армии и двух сроков – за злостное хулиганство и за хищение.

  Семен был косноязычен, и спроси его, почему он не променял механический и скучный свой труд ни на торговлю в ларьке у школьного дружбана, ни на возможность калымить на строительстве коттеджей для московских буржуев, он толком объяснить бы не смог.

  А дело все было в том, что, намечая себе фронт работ на день и аккуратно выполняя план к вечеру, превращая свои две сотки хвойной чащи или дубовых рощ в аккуратные белые пеньки, Семен ясно ощущал: то, что он делает, приносит результат. Он, Семен, оставляет после себя след на этой земле. Да и вообще это было приятно: систематически, сотку за соткой убирать лес. И не потому, что Семен не любил деревья – любил, как муравей любит тлю. Удовольствие было того же порядка, что от неспешного зачеркивания по квадратику потопленного вражеского четырехпалубного корабля в «Морском бое» или от планомерного заполнения отгаданными словами кроссворда в «Комсомолке»…

  И, оглядывая в конце каждой своей смены утыканное свежими плахами поле, Семен ощущал что-то… Пусть и не счастье, но уверенность – в себе, в своем будущем, в своем прошлом.

  Он делал хорошее, нужное дело.

  А еще лесом можно было приторговывать налево.

  Начинал он, еще когда работать приходилось бензопилой «Дружба» и безо всяких наушников, а трелевкой занимались древние трактора ТТ-4. Но по мере того как страна становилась на ноги, появились и наушники, и финские пилы.

  И вот отечественная лесозаготовительная промышленность приготовилась к решающему рывку вперед: фирма, в которой трудился Пронин, закупила американские харвестеры. Шестиколесные монстры с мощными циркулярными пилами на выносной стреле-манипуляторе были покрашены в кричаще-красный цвет и сжирали гектар леса в три рабочих смены.

  С сомнением оглядев кучку работяг, столпившихся у блистающей холеной машины, замдиректора выбрал Семена – за то, что цвет кожи был не так землист, как у прочих, и белок глаз был бел и руки не тряслись. И еще лицо у него было упорядочено: ни похмельной тоски на нем, ни классовой ненависти. Внутренняя гармония, в которой Семен пребывал, привлекала внимание окружающих.

  – Пронин, – пошушукавшись с бригадиром, произнес замдиректора. – Хочешь поучиться на этой машине работать? Семен с достоинством кивнул.

   

  Мчась по разделительной спецполосе, пчелкинский «S-класс» с мигалками изредка подвывал, чтобы согнать с дороги зазевавшихся гаишников. Развалившийся на заднем сиденье министр в третий раз перечитывал передовицу «Коммерсанта». Смысл статьи оставался ему недоступен: перебивая аналитические выкладки экспертов, в голову лезли липкие мысли о вечном.

  Прошлой ночью Пчелкин не спал вовсе. И этих бессонных часов ему хватило, чтобы заново прожить все уже прожитые годы, вернувшись в них не соучастником, а судьей, оглядывая свои дела не человеческими глазами, но с высоты птичьего полета.

  И не отпускал, не отступал растревоживший его вопрос: неужели и правда нет в этом мире ничего высшего, чем номера АМР и Французские Альпы, неужто он, Пчелкин, уже достиг и пика гастрономических наслаждений в парижском Tour d’Argent, и пика эротических в одном чудесном лас-вегасском отеле, и пика земного могущества, возглавив свое министерство и получив доступ к Бюджету бюджетов. Счастлив тот человек, который заканчивает восхождение на вершину в самой старости и шагает с нее прямо в бездну вечности. Увы тому, кто добился всего к пятидесяти годам и заскучал. Не лучше ли как Майкл Джексон, подумал даже малодушно Пчелкин, краем уха слушая новости.

  Он вдруг приказал водителю сделать крюк и ехать к храму Христа Спасителя. Остановился у подножия его беломраморной глыбы, задрал голову, посмотрел на купола, тяжко вздохнул, поднял руку, собираясь перекреститься… Но рука ослушалась его и словно плеть повисла вдоль тела.

  – Нет, лучше уж йога, – прошептал Пчелкин.

  Приехав в министерство, он заперся у себя, прогнал даже ту секретаршу, что сейчас считалась его фавориткой, и уронил голову на руки. Что же это с ним? И до чего внезапно вещи, раньше казавшиеся преисполненными смысла, теперь представлялись ему пустыми и никчемными… И даже дело его жизни, освоение бюджетов, на миг утратило в его глазах свое сакральное значение.

  – А для чего? – шепотом несмело спросил он себя.

  Зашуршал селектор, и фаворитка мяукнула, что в его дверь скребется первый зам. Пчелкин хотел сначала его послать к чертям, но замялся: в такую минуту ему стало страшно остаться наедине с самим собой.

  Первый зам улыбался вкрадчиво, ступал мягко и смотрел в пол. Именно он приносил Пчелкину на подпись все документы, помогавшие министру устраивать свою жизнь – и жизнь его замов. Обычно в момент подписания их бегающие взгляды встречались и блуждающая улыбка зама отражалась в лице министра. Но сейчас глаза Пчелкина были черны и мертвы, как два затоптанных окурка. Занеся над покорно ждавшей росчерка бумагой свою коллекционную «Монтеграппу», отправившую дружественным компаниям и далее в оффшоры не один миллиард, Пчелкин вдруг засомневался. Рука, не поднявшаяся давеча, чтобы осенить грудь крестным знамением, снова отказалась служить. «Монтеграппа» глухо, словно опускалась крышка гроба, упала на дубовый стол.

  – Что с вами, Филипп Андреевич? – испуганно спросил первый зам. – На вас лица нет!

  – На воздух хочется, – слабым голосом откликнулся Пчелкин. – У нас никаких поездок не намечается?

  – Организуем! – с готовностью закивал зам. – Хотите вот в Иркутск? Там лесозаготовители осваивают новую технику, американскую. Повышает эффективность и экологичнее.

  – Давай хоть в Иркутск, – вяло согласился Пчелкин. – Опостылело тут все.

  Первый зам единым неуловимым движением, подобно жидкому Терминатору Т-1000, перетек от стола руководителя к двойной входной двери и канул в проеме. Через миг из приемной долетел его голос – преобразившийся, начальственный и даже грозный: «Да-да, и прессу! Борт организуйте поживее! Завтра утром! Никаких но!»

  – Не надо прессу… – попросил было Пчелкин, но так тихо, что это его пожелание осталось не услышанным.

  Остаток дня он провел как в тумане, так и не подписав ни одного важного документа. Сказавшись больным, никого не принимал, отправил секретаршу в ближайший книжный за альбомами с видами Тибета, Соловца и фотоснимками телескопа «Хаббл». «Должно же быть что-то еще…» – шептал он, упершись лбом в холодное стекло и слепо глядя вниз на кишащую под ногами Москву. К тому моменту, когда разгоряченная ношей секретарша вернулась в приемную, Пчелкина в кабинете уже не было.

  Вернувшись домой, он проглотил снотворное и упал в постель. Пчелкин очень хотел, чтобы завтра поскорее наступило или пусть бы уже не наступило никогда. Почему-то ему казалось, что все его проблемы разрешатся сами собой. Таблетки снотворного растворялись в виски, распуская вокруг себя чернильное облако, сначала окутавшее сознание Пчелкина, а потом и весь мир.

   

  Первым, кто встречал «пазик» на лесоповале на следующий день, был генеральный директор фирмы. На заднем плане еще дымился после марш-броска по бездорожью забрызганный грязью праворульный «Лендкрузер». У гендиректора под глазами набрякли сизые мешки, и он курил сигарету за сигаретой.

  – Мужики! – с ходу обратился он к вываливающимся из автобуса сонным работягам.

  Те насторожились, как насторожились почти семьдесят лет назад их деды и бабки, услышав однажды от Иосифа Виссарионовича испуганное «Братья и сестры!» вместо обычного презрительного «Товарищи!».

  – Мужики, – обвел их вороватым взглядом гендиректор. – К нам министр едет. Хозяйство смотреть. Технику новую. Вечером будет. Нужно, чтобы наш кто-нибудь продемонстрировал… Давай ты, – он ткнул узловатым пальцем в Пронина.

  – А я как раз это самое, Сергей Валентиныч, именно этого намедни назначил, – залопотал ему в ухо зам.

  – Это правильно, – одобрительно икнул гендиректор. – И китайцев всех с объекта уберите от греха подальше! А то телевидение приедет…

  К тому моменту как герольдами подъезжающего барона на лесоповал прискакали телевизионщики, Пронин уже довольно уверенно спиливал харвестером сосны полуметровой толщины. Каждый раз, когда кренилось и с уханьем заваливалось очередное дерево, по лицу Семена волнами расходилось блаженство. Про себя он думал, что теперь не бросит эту работу никогда. Он был готов теперь работать в две смены, и пусть чертов Китай захлебнется нашей древесиной!

   

  Когда борт подлетал к проклятому иркутскому аэропорту, похоронившему больше самолетов, чем любой другой российский аэропорт, Пчелкин даже немного хотел, чтобы опять был туман, или ошибка пилота, или слишком короткая посадочная полоса.

  Но не сложилось. Замутило только при приземлении, но после употребленного в полете это было вполне простительно.

  – А вот мы потом на Байкальчик, – вкрадчиво журчал первый зам, погружая Пчелкина в присланный городской администрацией членовоз. – Воздух свежий, все развеется…

  Но экзистенциальная тоска подступила у министра уже совсем близко к горлу, и посадку в автомобиль пришлось несколько отложить.

  Потом, когда кортеж понесся сквозь заповедные байкальские леса, в освободившейся от мути министерской душе вдруг проклюнулось что-то… Предчувствие… Предчувствие откровения!

  Поднявшись с дивана, Пчелкин подсел поближе к водителю, как маленький мальчик просунулся меж двух передних сидений и, пытаясь унять нарастающий трепет, принялся подхлестывать его: «Гони! Гони!».

  Что-то произойдет сейчас, говорил он себе. Что-то сейчас случится. Эта бессмысленная поездка в далекий Иркутск случилась с ним неспроста. Это сама судьба, внемля его терзаниям, готовит ответ на его вопрос. И он выслушает ее вердикт, каким бы суровым тот ни был.

  И вот, зарываясь в жидкую грязь, на подъездах к лесоповалу выстроились семь машин кортежа. Пчелкин и все его замы, тщетно стараясь уберечь дорогую итальянскую обувь, смешно скакали по крошечным островкам тверди. За ними увивались и журналисты, и приехавшие встречать министра хозяева лесозаготовительной компании.

  Пчелкина повели мимо харвестеров и форвардеров, и гендиректор все вещал что-то о том, что с новой американской техникой производительность труда вырастет в десятки раз и что с такой скоростью работы можно будет запросто заготовить все леса на десятки километров вокруг Иркутска за считанные месяцы, было бы разрешение, Филипп Андреевич, было бы разрешение…

  Но Филипп Андреевич почти не слышал его – он прислушивался к себе. Где же оно? Где то самое? Как оно наступит? Разверзнутся небеса? Или куст заговорит с ним?

  – Вот это наш стахановец, – гендиректор указал на восседавшего в кабине харвестера Пронина. – Семен… эээ… Семен.

  Пчелкин нехотя поднял глаза, и вдруг сердце его екнуло.

  Лицо рабочего за рулем харвестера отличалось от лиц всех прочих людей, липнувших к министру.

  В нем не было суетливости, подобострастия, тревоги. Человек смотрел на Пчелкина спокойно, пожалуй, даже равнодушно, словно пребывал вне системы координат, на которой должен был бы считаться точкой минимума, а стоящий рядом с ним министр – точкой максимума. Это было не лицо механизатора, но бесстрастная маска оракула.

  И Пчелкин, к восторгу телеоператоров, полез в кабину харвестера.

  – А что это за рычажок? – почти заискивающе спросил министр у Пронина, коря себя за то, что стесняется отринуть предрассудки, стесняется заговорить сразу о главном…

  Пронин пожал плечами, внимательно глядя на министра. Разве затем ты пришел сюда, истолковал его жест тот. И решился.

  – В чем смысл жизни? – громко спросил министр.

  Его замы насторожились, звукооператоры протянули в кабину лохматые микрофоны на длинных удочках, а Пронин наградил Пчелкина долгим взглядом.

  Уста оракула отверзлись…

  – Пилить! – трубно произнес он. – Осваивать!

  И обвел рукой редеющий смешанный лес.

  Толпа оживилась. Согласно зашуршали все заместители министра, и заместители директора фирмы, и корреспонденты со своими операторами.

  Пчелкин молчал. В его сознании вспыхивали и гасли вселенные, через него струились энергии мира, и великие истины, сокрытые за кисейными покрывалами, послушно обнажались пред его взором.

  Как смел он усомниться в том, что существование его было изначально наполнено смыслом?

  Кто позволил ему желать иного, чем то, для чего он был предназначен Господом?

  – Спасибо, – облизнув губы, хрипло промолвил Пчелкин. – Вы дали мне силы продолжать дальше.

  Пронин усмехнулся, пожал плечами, нажал на газ. И огромный харвестер с двумя крошечными человеческими фигурками внутри неспешно покатил по бесконечной лесной просеке, уходящей прямо в огромное закатное солнце.

  Источник: http://www.ruspioner.ru/ru.php?id_art=2705