«Полный раздумья, шёл я однажды по большой дороге.
Тяжёлые предчувствия стесняли мою грудь;
унылость овладевала мною».
И. С. Тургенев.
…Возвращаюсь домой пешком, иду по кривым старым улочкам древнего города, что тянутся вдоль склона горы Митридат. Под ногами сквозь дыры в асфальте проглядывает булыжная мостовая, неизвестно, какого века. Домишки по обеим её сторонам — то новые, с затейливою отделкой, то ветхие, полуразрушенные, стоящие на ещё пантикапейских фундаментах. У обочины кучи мусора, щебень, песок. В палисадниках мужики с граблями. Кое-где из печных труб дым курится и стелется над низкими черепичными крышами летних времянок. Провода вдоль всей улицы тянутся, провисая меж покосившимися столбами. В воздухе щебет птиц и пахнет весенней сыростью. Здесь всё ещё обитает умиротворённый дух неторопливой жизни древнего города.
Эти вековые дома с наслоившейся за многие годы побелкой, истёртая булыжная мостовая, каменные заборы из дикаря, да причудливо искривлённые временем вековые деревья… — всё вросло в природу, как врастает попавший в живую ткань тела осколок, — вросло, став её неотъемлемой частью.
На всём протяжении трёхкилометрового пути мне навстречу попадается пяток обитателей этих кварталов, то неспешно переходящих улицу к соседнему дому напротив, то спешащих по направлению к центру города.
Старый, дрожащий всем своим телом пёс лежит в ложбине для стока воды под деревянными воротами, закрыв лапой от холодного ветра нос. Его равнодушно-печальный взгляд, брошенный в мою сторону, проникает до глубины души. Как безмолвно красноречива природа! И я с грустью думаю, что ведь и он — живая страдающая душа, точно такая же, как и моя. Большой добрый пёс, подавленный, убитый собачьей жизнью, жмётся он всем своим тощим телом к холодным булыжникам мостовой и со страхом в бедном собачьем сердце смотрит на каждого проходящего мимо, а ведь он мог бы затравить даже волка; до чего ж довёл его человек.
Вот справа невдалеке у калитки стоят трое и ждут, когда я пройду мимо них. Прохожу, не заглядывая в лица стоящих, и уже за спиною слышу, как старшая женщина среди них напутствует молодых — парня и девушку: «…Но ты, Леночка, только без нервов, слышишь?.. Так вот прямо по дорожке и вниз, к автобусу… И ты, Серёжа, смотри мне!..». Видимо в семье только что произошла размолвка, и мать на прощание увещевает детей.
В конце улицы показалась старуха в ветхом, цвета прошлогодней травы, пальто. Едва удерживая, прижимает она к груди растопыренные, как веер, три длинные старые доски. Идёт по самой середине, не разбирая грязи и мелких луж, потому что доски эти поперёк улицы, как три шлагбаума, не позволяют старухе ни вправо принять, ни влево. Я отхожу в сторону, на поросшую молодой травой обочину, прижимаясь к стволам деревьев, уступая, с трудом идущей по грязи старухе, дорогу.
Я иду кривыми митридатскими улочками: то, спускаясь по крутому изгибу в балку, дно которой представляет собой поперечную улицу, то прилагаю усилия на резких подъемах; из-под старых ворот вдруг покажется осторожная кошка, неотрывно следящая за каждым моим движением, или бросится под ноги с лаем дворняга.
Вот пожилая баба в чёрной фуфайке, в синих спортивных штанах, ещё пышущая здоровьем, стоит у соседской калитки с пустой трёхлитровой бутылью и кличет хозяйку. И та с веранды своего дома ей отвечает: «Молока не будет, Валя, до самого конца месяца…». И обе смотрят в мою сторону — я здесь незнакомый, чужой. А я иду дальше. И уже миновал старый город, вышел к безликим пятиэтажкам, повернул налево, чтобы, пройдя пустырем, где раньше стоял гарнизон, скоротать свой путь. Молодая хрупкая девушка, идущая мне навстречу, с отчуждённым лицом, как у всех горожан, приближается, звонко отбивая по бетонным плитам ритм шагов каблучками. Вот мы уже друг от друга в метре, вот поравнялись, и… звук её каблуков удаляется за моей спиною. В городе люди друг для друга не существуют: встречный не скажет незнакомому «здравствуй», не заглянет в глаза, не улыбнется, боясь быть неправильно понятым. Отчуждение. Одинокость. Люди боятся друг друга, потому что утратили мудрость.
«Мудрый человек с природой сливается, и ничто не может ему повредить». Мудрый и есть сама природа. В природе ведь всё иначе, в её живом окружении я не чувствую себя отчуждённым. Например, собака — существо совершенно иное, но, в отличие от встречного человека, она посмотрела в глаза мне, и как откровенен был взгляд её. В природе я существую для всех её тварей, и они для меня существуют; здесь единство, полнота и гармония. В природе невозможно быть одиноким!
Кончился тротуар и потянулись холмы пустыря, сплошь усеянные строительным мусором, пластиковыми бутылками, битым стеклом и другими отходами нашей «великой» цивилизации. И вдруг, среди этих обломков — подснежник. Холод зимы ещё в воздухе, а его зелёный бутон с белою окантовкой будущих лепестков уж готов распуститься. — Сила жизни — в нежности, — пронеслось в голове. — Как бы ни был крепок асфальт, но и он не способен сдержать пробудившийся жизни. И подумал я, вспомнив девушку, которая мимо прошла минут пять назад, стуча каблучками: — Вот она тоже хрупкая, но дана ей нежная сила, что росточку этому — сила, творящая новую жизнь. Не случайно «женщина» означает «жизнь». Сила женщины, породившей всех людей на планете, в её нежности, как и сила травы в её гибкости. Но лишь стоит этому гибкому ростку — женщине — огрубеть до твёрдости дуба, став «защищённой», как ураган невзгод ломает его.
Размышляя, вошёл я во двор свой. Его и двором-то трудно назвать: так — прилегающая к жилой многоэтажке проезжая часть с тротуаром. Дом без двора. Дом, вонзивший глазницы окон своих в глазницы дома напротив. Сотни тысяч таких домов образуют город, страну… И живут в домах этих люди — разобщённые, горделивые, одинокие и… несчастные. Пляшущие человечки на экранах их телевизоров заменяют им мир природы, а говорящие головы шоуменов отучают мыслить.
Я вошёл в подъезд и… растворился в бетонном склепе.
Завтра снова будет дорога. И всё, что увижу, потом опишу… И всякий раз всё по-новому. Ведь жизнь — явление неповторимое.
Керчь.
Автор: Сергей НикулинЪ.
