Александр Росляков. Краб. Памяти фартовых 90-х

• Опубликовал Александр Росляков 26 июня 2022 г. - 2 721 просмотр

  

   

  Краб сказал: «Заеду за деньгами завтра, к десяти утра», – и повесил трубку.

  Сказать, что денег нет, у Петра не повернулся язык – да Краб об этом и сам знал не хуже него. Но наступившие когда-то бодрой сапой волчьи времена не брали в расчет такой несчастный случай человека. И как теперь быть, он, могучий и лобастый, в самом цвете схваченных за горло лет, не знал.

  Года два назад он тоже загибался круто. Кандидат биологических наук в известном институте – и, по милости тех же времен, отпетый нищий. А у него еще родилась дочь, жена вышла из роддома полуинвалидом, подцепив инфекцию; и вся его жизнь с ее родителями в тесной коммуналке под Москвой сделалась сущей пыткой.

  Тогда-то он и столкнулся на выходе из института с Крабом – бывшим студенческим дружком. «Ба, Петя! Ты что здесь делаешь?» – «Работаю. А ты?» – «Кручусь! Ты куда? Садись, подвезу», – и Краб, о котором Петр еще не знал, что его деловая кличка Краб, указал на свою роскошную «Тойоту».

  В мягкой машине, в которую Петр окунулся словно в другой мир, его холеный и душистый сверстник еще поведал о себе: делает бизнес, офис в центре, квартира в депутатском доме – куда от широты своей цветущей рожи и пригласил Петра на ужин, заодно выяснить что-то по части специальной техники, которой торговал.

  Когда-то Петр поглядывал на этого красавца даже свысока. В институте тот звезд с неба не хватал, хватал скорей с земли. Предпочитал не тужить лоб над трудным рефератом, а спекульнув на шмотках, заплатить за труд кому-то из товарищей, тому же Петру. Петр как упористый провинциал ценил во всем толк и основательность. Усидчиво стремился к звездам – но не та их гроздь взошла.

  Еще его дружок имел дар одинаково легко общаться что с грузчиком из гастронома, что с деканом, что с кинутой им девчонкой. Словно такие вещи как конфуз, смущение были ему неведомы – и там, где у других щемило и ломало, у него сидел какой-то удивительный, на зависть публике шарнир.

  О чем Петр сразу вспомнил и при новой встрече. Сам он, как ни силился себя уверить, что, упираясь по ученой части, и в своем жалком виде честь имеет против респектабельного торгаша – все же испытывал в душе зажим, и взгляд его невольно дергался и рыскал. Но ни приятель, ни потом его красавица-жена, радушно угощавшая невольника хреновой чести, словно не замечали давившей его жабы. И после пары рюмок и забытого уже вкуса сытной вырезки он размяк душой и ощутил, как сирота на елке у благотворителей, одно желание: не уходить из теплой кухни, где сидели, никогда. И с благодарностью неопытного должника с избытком выложил всю информацию, потребную хозяину той кухни, где варилась эта сладкая, до судорожных слюнок, жизнь. И когда все же пришло время уходить, передавив себя, спросил:

  – Слушай, а можешь взять меня к себе?

  – Кем?

  – Кем угодно. Тебе грузчик нужен?

  – Грузчик нужен.

  Физически он был, как сказано, мужик здоров, и если выкинуть из головы пустяк чисто морального ущерба такелажной службы на товарища, то эта служба стала для него спасением: его семья смогла наконец кушать досыта. И он за это, стиснув зубы, был готов пахать на Краба, Бог весть почему так прозванного, не щадя пупка.

  Тот занимался в основном поставками медтехники из-за рубежа. При этом такелажный фронт работы оказался не таким тупым, как можно было думать: груз деликатный, только ковырни не так – не оберешься дрязг с заказчиком. За делом требовался глаз да глаз, и Петр скоро смекнул, что именно на роль такого глаза его и метил прозорливый Краб. И он стал им, и его усердие не пропало втуне. Через пару месяцев мозольного, но познавательно полезного труда Краб уже поднял его на ступеньку экспедитора. А прежнего экспедитора Тиму загнал ему в подручные.

  Этот Тима, тоже выкидыш тех спекшихся наук, был вообще тип странный. Какой-то малахольный, как отдавшая здоровье той же экс-науке мышь: взгляд вдруг замрет, уткнется в одну точку; ему: «Тима, очнись! Ты все коробки сосчитал?» А он – в нулях, хотя следить за всем сперва была обязанность его. Петр раз даже вспылил: «Тим, хорош спать! Какого хрена я тут дергаюсь вместо тебя!» Но тот отреагировал спокойно: «А ты не дергайся. Еще накушаешься этих крабных палочек!» Петр, уловив в его словах скрытый упрек своей временно поджатой чести, развернулся в позу: «Слушай, мне плевать, что ты обо мне думаешь. На мне семья, я ее кормлю, и если для этого надо микроскопом гвозди забивать, я буду. Но буду это делать хорошо». Тот глянул на него с какой-то неисповедимой грустью: «Ну и забивай, если такой молоток. Конечно, жить охота…» И его странный тон до того скверно дернул слух Петра, что он предпочел больше не лезть в эту безрадостную душу.

  Он понимал, конечно, что волей-неволей вытесняет малахольного, но кто тут виноват? Такие времена, и нет желания – и не служи, что рожу куксить? Тем паче Краб и дальше всячески старался поощрять это желание и с повышением купил Петру подержанную «Волгу» для езды по городу и всяких мелких грузов – вот уж впрямь голому подарок! Кроме такой чувствительной сперва педальной радости – и драгоценная возможность возить хворую жену по докторам и дочь, чтобы росла здоровой, на природу. И Краб мог не сомневаться, что за ответным делом у прилежного Петра не постоит.

  Но когда он любовно протирал тряпицей стекла своей колымаги перед офисом, Тима, которому как будто не терпелось все обгадить, вдруг сказал:

  – Дурак ты, ну и дурак! Купился на фуфло!

  – Да шел бы ты!

  – Дурак! Лучше б тебе чесать отсюда!

  – А сам не чешешь почему?

  – По кочану. Я уже все, пришел.

  Все это, даже для обиженного дурня, было как-то странно, и Петр при случае спросил Краба:

  – Слушай, а ты не слишком Тиму опустил? Что с ним такое?

  Тот на вопрос ответил вопросом:

  – А он тебе что-то болтал?

  – Да нет, просто видок у него уж больно не ахти.

  – Да больной он.

  – Чем?

  – Одной почки нет.

  – Вырезали?

  – Там и вторая уже никуда, вот и моча бьет, только это между нами. Другой давно бы выгнал, а я вожусь с ним, сам не знаю, для чего. Я понимаю, что ему жить чуть осталось, но другие-то при чем?

  И точно: скоро Тима слег в больницу, куда Краб, так странно нелюбимый им, его и отвозил – там и отдал концы. Петр тяжкий долг по навещанию страдальца не исполнил, положась на совесть Краба:

  – Да что тебе там делать? Он и родных всех шлет!

  Его жене Краб выплатил какую-то неясную страховку; и эта смерть, со всеми недомолвками вокруг нее, оставила в Петре смутное ощущение какой-то неправильности. Впрочем этого Тиму и при жизни было не понять, и Петр за кучей собственных забот не больно горевал по его кислой роже.

  Фортуна стала ему слабо улыбаться, и за дальнейшие полгода по быту он поднялся выше всякой мыслимой в его былой науке крыши. Снял уже в Москве квартиру, привел в приличный вид себя, поправил кое-как жену – и всем этим прорывом страшной грани выживаемости, еще вчера сжимавшей его яблочко, он был обязан Крабу. На которого ему бы только и молиться – но в чуть отжатом горле затопорщилась уже совсем другая кость.

  В итоге он стал у Краба чем-то вроде исполнительного директора. То есть уже сам управлялся с клиентурой, лицевой и даже отчасти «черной» бухгалтерией – и при своей исходной основательности в чем-то даже лучше, чем сам Краб. Но при этом в нем, как в не обиженной и творчески натуре, завелись такие далеко идущие мечты. Что раз уж тем наукам крест, то почему б ему, с его лобастой головой, не преуспеть, пока, в этом купи-продажном промысле? Неужто он, делавший прежде Крабу реферат, не сможет теперь сделать те же деньги, хотя бы одну маленькую кучку, на главную нужду – свою квартиру?

  Но при ближайшем рассмотрении эта наука наживать оказалась даже более тупой, чем мнилось. За соскоблением легкой наружной чешуи вся ее суть сводилась к одному: наличию отправного капитала. Вся игра шла, как в примитивном шлягере, лишь по одной и той же паре нот: вложил – огреб, вложил – огреб, – и никаких более творческих, помимо уже чисто криминальных, комбинаций. Но их Петр сразу отметал – хотя у Краба, мастера строить умный вид в тупой игре, явно был выход на преступный мир: его и рэкет не бомбил, и посещал такой народ, что веяло бандитской мастью за версту.

  Петр приезжал на службу спозаранку, жал кнопки пикавшего зудно телефона, листал свой распухший, как коровья жвачка, ежедневник, озадачивал своих гонцов или сам гнал по адресам. Краб обычно появлялся позже, в щегольских, никак не для повседневного труда, костюмах; тоже слегка позванивал, полистывал бумаги, дабы подержать своей клешней штурвал – и уплывал на всякие выставки, презентации, с которых впрочем явной пользы было чуть. И как-то так сложилось, что Петр, сам натащивший на себя на себя ярмо смышленого раба, как каторжник на галеоне, греб и греб – а львиную часть прибыли греб Краб. Уже при Петре он начал строить себе виллу на 30-м километре Новой Риги – тогда как тот, кто напрягал весло, не мог пока и мечтать о своей квартире.

  Правда, на этот счет у них случилось объяснение, которое завел сам Краб:

  – Слушай, пора нам, я чувствую, определиться по деньгам, а то ты молчишь, не просишь, не было б обид. С работой у тебя пошло, я, честно говоря, даже не думал, что от вас, ученых, рож моченых, может польза быть.

  – Да уж куда нам, дурням, калькулятором считать!

  – Ладно, не ерничай, я все вижу и ценю, что ты во многом уже подменил меня, развязал мне руки. Поэтому с этого месяца кладу тебе как и себе, так будет справедливо.

  – В смысле?

  – В смысле оклада, разумеется. А ты что думал?

  – Ничего. Я вообще не думаю, и так весь у тебя в долгу.

  – Значит, думаешь – и я даже могу сказать, что именно. Но извини, закон капитализма: кто вкладывает – тот и академик, а ты пока всего кандидат. Другое дело, что со временем можно будет и тебя взять в долю.

  – А чем мне в нее войти?

  – Не спеши. Дозреешь, будет тебе все: и белка, и свисток.

  – А я, по-твоему, еще не дозрел?

  – А ты думаешь, уже все знаешь? Дай тебе сейчас денег – и раскрутишься?

  – А что, нет?

  – Вот видишь, как ты еще многого не понимаешь! Деньги – большое дело, но не главное, поверь уж мне.

  – А что главное?

  – Главное – что здесь совсем другая биология, которой ни в одной из твоих книжек нет. Пока ты свои клетки расщеплял, я здесь другое расщеплял и понял, как ни странно, одну вещь. Что деньги – это тьфу, дело не в них, а в том, сколько ты лично можешь взять на грудь и не промяться. Долго нас от этой вещи отучали, поэтому теперь, когда свободу дали, многие сразу закричали: караул, спасите! Но если человек не может выплыть сам, зачем его спасать? Капитализм – и есть такое сито, чтобы избавить общество от неполноценных членов, это и по науке справедливо. А деньги – только показатель, кто чего реально стоит. Когда ты это поймешь, они сами к тебе приползут.

  – Да мне, еноту, вообще-то все равно. Я на тебя пашу – если тебя устраивает, то и меня тоже. – Петр слегка лгал, но спорить с чуждой ему крабьей тезой просто пока не видел прока. – У меня, если честно, сейчас одна боль в голове – квартира…

  – Я понимаю, но говорю же, не спеши. Все будет, я за то, чтобы мои люди жили хорошо. Но ты пока еще действительно не в курсе кой чего. И я не в курсе, чего ты реально стоишь…

  В голове Петра вдруг шевельнулась странная догадка:

  – А Тима это знал?

  Краб явно не ждал от него подобного вопроса:

  – Смотри-ка, быстро ты соображаешь! Знал.

  – Поэтому и…

  – Успокойся. Придет время, все скажу.

  И впрямь в нехитром вроде крабьем промысле присутствовал один загадочный момент. Зарубежный поставщик почему-то гнал Крабу технику по явно заниженной против рынка цене. И этим именно, а не какой-то некнижной наукой вообще, Краб и жил – хотя все связанное с этой частью дела упорно обходил молчком. И Петр мог лишь гадать, каким таким секретом обаяния или чего еще был обеспечен этот странный эксклюзив.

  Но больше его донимал даже не этот фокус. Если когда-то он действительно смотрел на Краба, одаренного разве отсутствием какого-то скелета, свысока – то почему теперь тот своим явно мнимым превосходством так подавлял его? Причем даже не внешней силой положения – ишача на цветущий панцирь друга, Петр все не мог избавиться и от какой-то подавляющей моральной кабалы. Но что за биология, за неписаная сила загоняла одного другому под пяту?

  Вопрос нелегкий, но привыкши к категориям рациональным, он сводил его в конце концов к более простому: да, все решает или, как сказал Краб, мерит этот капитал. Где его взять? Где его взял сам Краб? Он говорил, что сделал его просто: несколько раз удачно спекульнул по мелочам – и вышел в гору. Может, и врал; но когда только закипал этот торговый бум, было впрямь проще. Это сейчас уже все ниши схвачены и золотые поезда ушли. И тем не менее неужто у него, схватившего закалку в мерзлой зоне нищеты, ума не хватит одолеть всю эту несудьбу?

  Что-то уже он в этом плане пробовал: купить-продать на тысячу-две долларов колготок, лифчиков, парфюма и так далее. Правда, этот труд требовал не столько умственной, сколько душевной, верней даже сказать, шарнирной силы: толкаться, превозмогая мозговое отвращение, по мелким лавкам с их крабенышами, чем ни мельче, тем сволочней. Да и навар в итоге – тьфу. Для ощутимого начала надо было хоть с полста тысяч долларов – но кто их, кроме того же Краба, даст? А тому какой смысл своими же деньгами выкупать из кабалы такого ценного раба? Вслух ни о чем таком не говорилось; наоборот, Краб с благой миной гнул свое: вот подожди, лучше зайдут дела, да еще что-то – и тогда уже и белка, и свисток. Петр делал вид, что верит, понимая, что идти на обострение пока нет смысла. Ничем давить на Краба, кроме как угрозой своего ухода под другую крышу, он не мог – но если тот не испугается, толку ль менять кабалу на кабалу?

  Но пока он, как сексуально озабоченный юнец, страдал по вожделенной сумме, ситуация сама вдруг обострилась. Однажды Краб внес в офис небольшой контейнер и поставил его на стол перед Петром.

  – Что это?

  – Тима.

  – То есть?

  – Ну не весь, часть его. Печень. Рекламация. Возврат.

  Петр ошалело пялился на дикий экспонат, стремительно достраивая в голове всю вытекавшую картину.

  – Дошло? Да, я торгую этим. Без лицензии, естественно.

  Ну да, теперь все стало ясно: вот, значит, откуда барыши! Краб промышляет человечиной: шлет эти части за кордон, взамен – медтехника со скидкой по цене.

  – Но это ж… что-то вроде людоедства.

  – Зачем? Нормальная практика для третьих стран, в Индии давно легализовано. Приходит человек, ему жить не на что, семью не прокормить. И добровольно уступает часть себя, иначе сдохнет весь. А у нас знаешь, какой сейчас рост суицида? Так что не я людей ем, я им есть даю…

  – А Тима?

  – А Тима тоже сам собой распорядился. Маньяк, игрок. Продулся на рулетке в пух, на цирлах ползал: купи почку. Думал, что потянет без нее, хотел еще какой-то опыт на себе поставить, чуть не на Нобелевскую. А в результате только заложил все остальное…

  – Вот, значит, почему он тебя так ненавидел!

  – А что ты хочешь: сделай добро любому, наживешь врага. Я что ли его напрягал? Мне этих потрохов и так хватает!

  – А душа?

  – Душа не стоит ни гроша, где ты ее видел? В налоговой, в милиции? Порочны все, просто это скрывалось долго, как вонючие носки, сейчас наружу вышло – и слава Богу, меньше лицемерия. О душе пусть батюшки молятся – и то ни один даром не разинет рта. У меня жена уверовала – ее, знаешь, на какие бабки в храме выставили! Я ахнул – а попище все: дай, дай!

  – А тебе самому не снятся огненные сковородки?

  – Только не делай крайнего из меня. Возьми тот же Минздрав, вот людоеды где, я перед ними вообще святой – да ты сам знаешь, как твою жену в роддоме сделали! А кто-то на сворованной приблуде сделал состояние. Я людей по доброй воле принимаю – и то лишь тех, кому иначе все равно труба. Да ты сам где б сейчас был без меня? Я же с первой минуты понял, что у тебя в глазах сидело, уж знаю в этом толк!

  – Скажи еще, что ты все это из богоугодных побуждений начал!

  – Богоугодно все, что продается. Есть спрос – есть предложение, другой морали нет. Пока то, что я делаю, у нас кому-то еще непривычно, как та же собственность вчера. Завтра легализуется, и все привыкнут, как к валютному обменнику, еще дадут первопроходцам ордена! Я это начал, потому что был в таком же положении, как ты, чуть сам не лишился кой-чего. И не хочу быть жертвой, чего ради? Это закон жизни: или ты пан, или пропал; или жертва или палач. Не можешь быть одним, будешь другим – ты, как биолог, должен знать не хуже моего.

  – Но люди – не животный мир!

  – Но и они законы жизни отменить не в силах. У нас 70 лет пытались это – и вернулись в тот же зад. Если бы, по большому счету, не я съел Тиму, то он бы меня сожрал. Ты не смотри, что был такой пришибленный – тот еще фрукт! Кстати давай-ка кончим эти споры, я давно понял, что никого ни в чем ни убедить, ни переубедить нельзя. Я обещал тебе шанс – думай. Хочешь заняться настоящим делом – выбирай. Но мне сейчас от тебя нужно другое. Тут, я уже сказал, возврат. Мне нужно сделать экспертизу, сможешь?

  Хотя подспудно Петр уже испытывал какую-то органическую тошноту от этих, словами съеденного Тимы, крабных палочек, вопрос был задан так, что трудно отвертеться. Вроде ни на какое злое дело Краб его покамест не толкал – а просто предлагал научный тест, заодно и испытание самому испытателю. И он, не видя благовидного предлога для отказа, дал согласие.

  Анализ, сделанный им в старом институте, показал: Тима, чтобы как-то, видно, скрасить свой конец, нарочно отравился – и этим подложил Крабу посмертную свинью, что проморгали медики с подпольной живодерни. Но на дальнейшие расспросы Краб ответил скупо:

  – Там люди с голодухи сделали такие вещи, что всем надо академиков давать. Но кроме меня им здесь сейчас никто гроша не даст.

  – А что ж тогда не дернут за рубеж?

  – Так, есть нюансы. Они здесь пока нужней. Займешься делом, еще сам докторскую накропаешь.

  Ну а затем уже и прозвучало предложение: занять, пустив свои способности по назначению, место куратора по хирургии.

  – Подумай, – сказал Краб, – это не ультиматум. Если не лежит душа, охота дальше накладными заниматься, ты мне и здесь нужен. Но ставку я тебе тогда пока прибавить не смогу. Видишь, как Тима, сучий потрох, всем нам удружил! Там, за бугром, тоже такие суки, неустойку влепят будь здоров!

  Но долго Петр уже не думал. Он уже прежде, заглянув под панцирь Краба, вот, значит, с чего качавшего свой окаянный перевес, решил: надо бежать, пока не въехал глубже в этот все-таки догнавший его криминал. Даже мелькнула у него гражданская мыслишка: стукнуть куда надо на злодея. Но у людей порядочных, к коим он причислял себя, стукачество считается еще скверней палачества, и Краб и это, надо полагать, учел.

  Но уйти сразу было б слишком опрометчиво. В уме Петра, уже прошедшего под Крабом некоторый бизнес-класс, возник более хитрый план. От хирургии он откажется, но тогда ему, возможно, даже легче будет раскошелить Краба на кредит. Схватив отказ, наверняка не предусмотренный его расчетом, Краб и сам смекнет, что лучше утолить желание владельца его тайны. Ну а проделав свой гешефт и расплатившись с благодетелем, уже свободно можно будет и расстаться с ним. При этом легкое коварство комбинации – не в счет: кто сам болтал о злых законах жизни?

  Краб, выслушав про нележание души Петра, не повел и глазом: ну нет, так нет, пусть будет все как есть. Но Петр, решив ковать железо сразу, двинул в лоб: а что тогда с квартирой? Краб хотел снова спрятаться за ту же белку и свисток, но Петр его осек:

  – Слушай, давай начистоту. Я понимаю, что тебе, конечно, лучше, чтобы я у тебя сидел на этих обещаниях как на крючке.

  – А ты хочешь, чтобы я у тебя сидел?

  – Я хочу одно: сделать семье жилье.

  – Но раньше ж вы все тоже как-то жили.

  – На двадцати двух метрах впятером. Да, ты меня оттуда спас, но и я на тебя за это отпахал, мы квиты. Теперь у меня одна нога здесь, другая там – и пляшешь враскорячку!

  – Ну нет у меня сейчас столько свободных денег!

  – Но я же не прошу их так!

  – А как ты просишь?

  – Одолжи. Прокручу быстро – и верну.

  – И подо что?

  – Под мое слово, если ты мне веришь.

  – Веришь – не веришь… А если пролетишь, что я с тебя возьму?

  – А что ты с Тимы взял?

  – Вот как ты вопрос ставишь! Да я по-твоему что, живодер? Тима был Тима, сделал ему исключение, до сих пор жалею. У нас материал – бомжи, обреченные. Куда тебе к ним лезть?

  – Но почему ты думаешь, что я пролечу?

  – Любое дело – риск.

  – Но риск риску рознь. Я дам тебе сперва, как в банке, весь расклад, вместе прикинем, чем ты рискуешь?

  – Да так только кажется. Если б так было, все и работали б наверняка, не пролетали и не нанимали киллеров. Черта б тогда и мне в эти печенки лезть – сидел бы на куриных ножках и горя не знал!

  – Да речь же не о том, чтоб этим жить! Мне нужно всего раз проскочить, сделать квартиру. Всего раз, действительно без риска, понимаешь?

  – Понимаешь… Дергаешься ты как-то, деньги этого не любят.

  – Но я же не прошу: дай – и пойду что-то искать. Наоборот! Мне нужно от тебя принципиальное согласие.

  – А если я его не дам?

  – Тогда у меня один выход: искать того, кто даст.

  – Ну хорош друг! Просто за горло взял!

  – Кто кого! Тебе легко не дергаться: ты весь в порядке. А мне за тридцать пять – и ни кола, ни двора. Задергаешься!..

  – Ладно, не дави на психику. Деньги кровью достаются, кадры тоже нелегко ковать… Что ж, пробуй, поглядим, что будет.

  – Значит, по рукам?

  – По ногам. Ну воспитал ученичка! Точно – погибну я когда-то от своей же доброты!

  Петр чувствовал, что Краб остался недоволен разговором – но это-то и подтверждало, что попал не в бровь, а в глаз! И еще он про себя отметил, что какой-то год назад навряд ли смог бы показать такой нахрап: рост налицо, и если так пойдет и дальше, он и морально одолеет душегубца в этом как бы исподволь зашедшем меж них поединке.

  Теперь оставалось лишь найти в натуре эту чудо-сделку – труд нелегкий, но кто ищет, тот всегда найдет. Процесс напоминал ловлю на спиннинг щуки: тысячу раз забросить мимо, пока клюнет, если клюнет. Долго наклевывалось все не то: навар невелик, а риск зависнуть на продаже с партией добра высок. Но Петр, не ослабляя крабьей гребли, всячески ловил свой шанс, аж похудал, но не утратил своего настырного запала. Он верил в фарт всей своей крепкой селезенкой, и с такой верой, казалось, можно было выловить ту золотую щуку даже в бельевом тазу.

  И именно что-то подобное и вышло. Кидал, кидал он всюду – как вдруг однажды утром звонит телефон. И знакомый торгаш говорит: их фирма срочно ликвидируется, есть «газель» турецких сигарет, кто заберет все за наличку сразу – отдадут за полцены. Везение, конечно, почти утопическое, но всякий рыбак знает, что оно бывает только за труды, так просто не везет. Пообещав перезвонить, Петр набрал Краба, поднял его с постели еще сонного и как всегда при этом в скверном духе. И через час уже выкладывал ему в конторе суть: железней не бывает, товар уже весь здесь – рукой подать, можно хоть в каждую коробку влезть. Вся сделка на 60 тысяч долларов – и столько же еще в наваре.

  Краб, всем своим лицом изображая, как его с души воротит с таких дел, попробовал опять юлить: где он возьмет столько налички вдруг, – но Петр попер на него как на амбразуру:

  – Брось, ты сам знаешь, что такую фишку еще шиш словить! Потрать полдня – и все найдешь, я больше по твоим делам не спал. Хочешь, съездим вместе, глянем, ты этих ребят тоже знаешь.

  – Да нет уж, мне-то что глядеть… Но все равно все только завтра. Кстати, когда думаешь отдать?

  – Неделя, две от силы. Покупатели уже есть, сейчас еще на всякий случай обзвоню.

  – Ну доломал, придется дать, не то еще свихнешься впрямь. Хотя если по совести, не больно мне все это нравится. От легких денег добра не бывает. И вообще, не видел я еще, чтоб кто-то за добро платил добром. Что ж, убедимся еще раз. Но все равно деньги – есть деньги. Пиши бумагу.

  – Какую?

  – На запчасти.

  – Ты что, не веришь мне?

  – А ты сам себе веришь?

  – Как тебе.

  – Ну так тогда в чем дело? Подумай еще раз, остынь. Это и тебе придаст ответственности, и я буду знать, что ты уверен до конца.

  Петр при таком условии ощутил в загривке легкий холодок, как при прыжке с парашютной вышки, где все хоть и вполне надежно, но земля все же на миг уходит из-под ног. Но впрочем что могло ему грозить? Товар – живой, весь проверяется на месте, и по цене – уйдет легко. Нет, риск не больше, чем от не исключенного вообще в жизни кирпича на голову. И, окончательно решив, что прыгнет, он на компьютере набрал текст, который больше не страшил его. В конце концов не душу он закладывает и не черту, а всего лишь один черт ходящее под Богом тело – и такому же двуногому, как сам.

  Если что его действительно тревожило, это что Краб вдруг увильнет и тут, скажет: прости, не смог, да подожди – и сорвет дело, в которое уже, не как в формальную текстовку на печенки, вложена душа.

  Но Краб назавтра прибыл вовремя – и не с тревожно ожидавшейся уверткой, а с деньгами. Петр пересыпал их в свой кейс, подмахнул уже готовый вексель – и выехал к назначенному часу к продавцу. Душа его, голословно отрицаемая Крабом, неудержимо трепетала: полет, то есть падение – уже пошло: деньги – при нем, шанс – верный, осталось только ловко приземлиться, обернуться в какую-то неделю-две и, как со словом «Ап!», подняться, уже победителем.

  В таком парящем духе он въехал во дворик бывших яслей, где обитала фирма – но там было странно пусто: ни «газели» с сигаретами, ни легковушек продавцов. Он вышел из машины, поглядел еще раз на часы, толкнулся в запертую дверь конторы. Что за черт? – в его словно не по адресу приземлившейся душе забилась зябкая тревога. И тут наконец возник торгаш, Петр кинулся к нему:

  – Ну, где вы? Где товар?

  Но тот, косясь куда-то в сторону, сказал такое, чего Петр не ожидал никак:

  – Слушай, ты меня наверное будешь бить, но ничего нет.

  – Как нет? А где?

  – Вчера уже все загнали. Ну так вышло, я тут не один хозяин.

  – Загнали? Кому?

  – А тебе легче будет, если скажу?

  – Может быть.

  – А мне нет.

  Бессильная догадка уже опустила внутренний мир органов Петра:

  – Я его хорошо знаю?

  – Может, да, может, нет. Прости старик, у самого горит, – и тот утек за свою дверь, а Петр со своим уже мертвым грузом денег отступил назад к машине.

  Неужто в самом деле Краб? Зачем? Дать таким гадством по мозгам – чтобы уже не рыпался? Возьмет он назад деньги – ясно, больше никогда не даст, раз не пошли впрок. Загонит не мытьем, так катаньем на эту хирургию – а там, глядишь, и свой дом не понадобится, улетишь в казенный!

  А если их не возвращать? Найти, кровь из носа, другую сделку, благо заготовки уже есть, и приложить ответно гада? Пара недель в запасе все равно, даже пусть меньше наварить, из принципа: силен он сам на что-то или нет? Да, риск тогда больше настолько же, насколько прыжок с самолета рисковей прыжка с вышки – но ведь и с самолетов прыгают, не обязательно в лепешку!

  Но если впрямь сработал Краб, он сразу все поймет – ну и что с того? Кстати интересно было б заглянуть сейчас ему в глаза. Даже можно загадать: коль скажет: ну что, выкусил? скажи спасибо за урок! – деньги вернуть, даже еще законно слупить долю: кто сделку-то нарыл? А смолчит – тогда и вперед. Отвести, скажем, на все неделю: если за нее не подвернется ничего, ну что ж, тогда все на круги своя: обидно, досадно, ну да ладно. Во всяком случае так возникал еще хоть шанс, который было грех терять.

  И Петр с как бы ожившим вновь заветным грузом двинул с ясельного дворика не в офис, а к себе домой. Взял телефон и сразу начал, а верней продолжил свои прерванные первым промахом забросы. Даже теперь ему чуть ли не еще больше верилось, что в диком море вероятностей, где он уже почти поймал, но сорвалось, подцепится что-то еще.

  Вернулся в офис он уже к обеду. Сидевший там Краб не выказал ни тени левых признаков в лице, только спросил, все ли сошло благополучно? Петр, как разведчик, приземлившийся в тылу врага, соврал: да, все в ажуре.

  – Ну что ж, лишь бы потом не оказалось кое-что на абажуре, – заметил философски Краб и скоро укатил куда-то.

  Петр, загнанный теперь в тугие рамки времени, сделал ошибку сразу: поспешил схватить на все ценных бумаг – и дальше еле смог избавиться от них, себе в убыток. Затем была сделка с тайваньской электроникой, в принципе неплохая, но часть добра зависла на продаже, и ему пришлось забить им всю свою квартиру. К концу первой лихорадочной недели, как бы мстившей ее неудачей за везуху первого клевка, от начальной суммы у него осталось лишь чуть больше половины. И тогда он решился на самый запасной и крайний вариант.

  Был у него на примете дядя, бравший деньги в очень быстрый и отдачливый прокрут. По виду – вылитый бандит, и говорили, занимается оружием. Наберет кучу налички и гонит с ней куда-то – но по возвращению всегда полный расчет. Однако явная паленость его промысла и отвращала многих от него, и Петр, если по совести, тоже ни под какой процент не хотел бы башлять этого торговца прямой смертью. Но когда самому грозило быть разъятым на фрагменты, церемониться уже не приходилось. В конце концов не он в злодея вложит, так другой: да только кликни сейчас, что есть такой верняк – такой хвост выстроится, что не видел сроду Мавзолей!

  Короче, с совестью было улажено, с самим дельцом, выразившимся при встрече так: «У тебя в чем лаве, зелень, щепа?» – тоже. Срок – несколько длинней, чем обещалось Крабу, ну да уж как-нибудь удастся утрясти. И если еще уйдет, с убытком даже, электроника – в итоге все равно ажур. Неужто выскочил?

  И ободренный засветившейся надеждой, не дожидаясь неприятного вопроса Краба, Петр сам опередил его:

  – Слушай, заминка вышла, дай еще с неделю, если можешь.

  Такая просьба, судя по всему, того не слишком удивила:

  – Да я-то все могу. Ты как? Серьезные проблемы?

  – Да нет, просто, сам знаешь, хотят резину потянуть, дело буквально в днях, честное слово.

  – Ну ладно, честный ты наш, пусть еще неделя. Но не больше.

  Всю эту льготную неделю Петр прилежно спихивал аппаратуру, еще прилежней ожидая возвращения оруженосца. Но время шло – а тот, надежный как Макаров и ТТ, не объявлялся. Шестерки, жравшие по большей части водку в его логове, твердили: сами в непонятке, звякнул: еду, – и как в жопу канул! Петр выбрал из них самого толкового, только и названивал ему. Тот наконец с каким-то фатализмом в тоне объявил: или хлопнули батяню, или сам сбежал; хочешь, возьми что-то натурой. «Пистолетами? И что мне с ними делать? Застрелиться?» – «Можешь». – «Тогда ты мне на всякий случай отложи один». – «Да хоть десять!»

  Что делать? – билась одна мысль в лобастой голове Петра. Сниматься и бежать? С семьей? Куда? Было уже ясно, что стропы его парашюта спутались, и хоть до самого паденья оставались не секунды, а часы и даже дни, избежать беды было уже столь же маловероятно, как сперва казалось – угодить в нее.

  И потому в расплатный день он по дороге в офис жал отяжелевшие педали своей «Волги» ватными ногами. При этом он стихийно позавидовал неунывающей братве из оружейной лавки, словно нарезавшей на своих лбах девиз: «Семь бед – один ответ!» У них на все – судьба, но Петр никак не мог смириться со своей, доставшейся на растерзание – кому? Краб, нелюдь, живодер, которого, счастливого мерзавца, жизнь, выходит, как дурная баба, терпит; а его, порядочного сроду – нет! И, взятый в угол этой чудовищной несправедливостью, он сразу ринулся путем уже зазанамого и безоглядного вранья:

  – Знаешь, кляни меня как хочешь, но дай еще неделю!

  Краб глянул пристально в его глаза, отчаянно старавшиеся скрыть то, что в них на самом деле было:

  – А если дам еще хоть месяц, что, спасет?

  – Ну пять дней! Понимаешь!..

  – Да я-то все понимаю. Это ты, по-моему, еще не понял ничего.

  И Петра вдруг как шарахнуло по голове: неужто и прокол с бандитом – тоже крабье дело? Ну не могли же быть случайно два такие кирпича подряд! Но как бы ни было, ему уже не оставалось ничего, кроме как жать ту же педаль с упорством обреченного:

  – Да будут деньги, точно!

  – А если нет?

  И тут он ощутил в себе то, что когда-то видел в своевременно не понятых им Тиминых глазах. И всем своим клинически здоровым организмом понял, что надежда умирает первой:

  – Ну распотрошишь. Куда я денусь?

  – Ну то-то, стало, слава Богу, доходить. А то мы все хотим и денежки – и целку сохранить. Ладно, много не мучайся, здоровью вредно. Во всяком случае жить будешь. Ты мне живой нужней.

  – Зачем?

  – А это уже я решу. Даю тебе три дня. А там, как говорится, вскрытие покажет. Только глупостей не наделай, с вас же, ученых, станется. Ну все, действуй-злодействуй. Привет семье.

  За эти дни Петр спихнул остатки электроники, и на руках у него осталось около двадцати тысяч долларов. От оружейников ничего нового так и не пришло. Морально он уже готов был получить с них хоть гранатометами – если бы знать такое место, где их тут же сбыть. Но это все чушь, и если оружейный босс еще каким-то чудом не возникнет, тогда впрямь каюк. Искать защиты – у кого? У ментов – что им сказать? Что подписал бумагу, которой у него даже нет, что ковырял сам Тимин ливер и башлял урло? Да Краб еще и вывернется, наверняка у него и там своя рука – но тогда уж точно не сносить башки!

  О том, чтобы впрямь сдаться людоеду, Петр, хоть и вякнул это по упадку духа, всерьез даже не думал. Тут даже не вопрос: пустит его Краб сразу под нож, или еще придержит при себе таким консервом в собственном соку. Нет, чем идти стопами Тимы, на глазах жены и дочки – лучше впрямь застрелиться. Но кто поручится, что Краб тогда не взыщет с них должок? То есть тот, в ком для него сошлось все безобразно торжествующее зло, не оставлял ему не только жизни, но и легкой смерти впереди!

  И когда он вконец въехал в свой тупик, и грянул, словно Судная труба для одного, этот звонок от Краба, что будет за расчетом завтра к десяти. Сутки на размышление, но если уж все остальные не спасли – и эти, очевидно, не спасут. И Петр, чтобы не маять зря жену своим сердечным камнем, взял дочку и ушел с ней на весь день из дома. Сводил ее в зоопарк, потом катал на теплоходе по Москве реке. Несколько раз еще звонил оружейникам – все пусто. Но между тем в его подкорке уже зрело совершенно новое и радикальное решение – недаром же в нем билась эта творческая жилка, чтобы в крайнюю минуту отпихнуться от бесплодного стереотипа и спастись. И под конец дня, так вдруг на пользу проведенного наедине с ребенком и с собой, он уже точно знал, как быть.

  Вечером он сказал жене примерно следующее: что он влип, хреново, но не до смерти. Все остальное – после, а пока вот тебе деньги, бери дите и дуй к родителям.

  Понятно, она сразу застучала крыльями, но он резко осек ее: «Цыц! Живы будем, не помрем. Деваться некуда». И та, уловив в его тоне не бывалую там прежде волчью нотку, враз замолкла.

  Назавтра, когда Краб за ним заехал, он вышел с тем же кейсом, в который принимал кредит, и сел в «Тойету» на переднее сиденье. На заднем сидел бык, уже мелькавший раньше подле Краба.

  – Ну, ты готов? – спросил без предисловий Краб.

  – Рассчитаться? Рассчитаемся.

  – Чем?

  – Деньгами. А ты чем думал?

  – Неужели? – Краб был явно удивлен. – Хочешь сказать, уже все здесь? – он кивнул на кейс.

  – Нет, сейчас заедем заберем. Готовь расписку.

  – Да она вот, – Краб вынул сложенный вчетверо листок из нагрудного кармана куртки, помахал перед носом Петра и сунул назад. – Слушай, а ты мне не морочишь голову? Лучше не надо!

  Петр назвал адрес оружейников, уже знакомый, как показалось ему, Крабу – который у их логова сказал:

  – Тебя не проводить? С дороги не собьешься?

  – Да брось, все же свои! – Петр быстро нырнул в обшарпанную дверь конторы, через минуту вышел и вновь занял свое место: – Порядок, едем.

  Краб поехал, при этом удивление в его лице достигло края:

  – Как выскочил-то?

  – А ты думал, не смогу?

  – Да был, признаться, такой грех.

  – Поди сам ради этого и постарался? Ну, колись, скотина!

  У Краба в глазах мелькнул легкий испуг, и Петр почувствовал спиной, как задний эшелон напрягся тоже.

  – Ладно уж, что поминать… – И тут вдруг лицо Краба резко изменилось. Он остановил машину и развернулся к Петру: – А ну посвети бабки.

  – Не веришь? Да на, смотри! – Петр щелкнул замками кейса и быстро вытащил из него уверенно тяжелый ствол Макарова: – Вот я тебя и обманул, тварь. Получи!

  Краб не успел осилить парализовавший его ужас, как Петр приложил ствол к его виску и выстрелил; мозги и кровь брызнули на водительскую дверь. Петр тут же перевел ствол на влипшего в его сиденье бандюка, явно не ожидавшего ничего подобного от принятого за терпилу пассажира:

  – Ну, хочешь жить? Беги!

  Тот выкинулся тут же вон – и был таков.

  Петр без особой дрожи глянул на упавшего головой на руль и уронившего клешни Краба – и впрямь напоминавшего теперь это расплющенное на прибрежном камне существо. Вытер тряпкой ствол, бросил его на подножный коврик, аккуратно извлек расписку из нагрудного кармана компаньона и вышел из машины. Пара прохожих, ставших невольными свидетелями уличной казни, в страхе отшатнулись от него, на всякий случай тотчас стерев с памяти его упрятанное в шарф лицо. И через пять минут он уже беспрепятственно нырнул в ближайшее метро.

  На сей раз его расчет сработал без осечки. У оперов, работавших по Крабу, на него даже не пало подозрения: его прошлое не вызывало никаких сомнений, а единственный свидетель по нему имел все свои веские резоны не светиться. По найденным в квартире Краба документам вышли на его живодерню, докторов которой Петр узрел впервые в криминальной хронике – но и те не могли грозить ему ничем: они его и вовсе не видали. Заплатить урлу за его голову мог один Краб, уже покойник. А даром даже в волчьи времена не убивают.