Александр Росляков. Товарищ Блок, рыцарь российской революции

• Опубликовал Александр Росляков 8 апреля 2017 г. - #Блок  #революция  - 5 022 просмотра

  

   

  Многие представляют Блока каким-то отрешенным от действительности певцом загадочной Прекрасной Дамы и Незнакомки – примерно как в стихах Цветаевой на его смерть:

   

  Други его – не тревожьте его!

  Слуги его – не тревожьте его!

  Было так ясно на лике его:

  Царство мое не от мира сего.

   

  Но Блок был еще выдающимся публицистом-революционером и гражданским активистом, чьи мысли весьма актуальны посейчас.

  Внук великого естествоиспытателя А.Н. Бекетова, он строил свое мировоззрение путем страстных метаний, проб и ошибок. Выросло оно из «литературного гуманизма» Гоголя, Некрасова и Достоевского, рыдавших над русским мужиком и веривших, что просвещение превратит барина-кровопийцу в друга народа.

  Но уже Чехов показал в рассказах «Темнота», «Кошмар», «Злоумышленник», что стена меж барином и мужиком непроходима. И в 1904 году Блок пишет в своем дневнике: «Я думаю: «верно нужна конституция» – искренне и часто с серьезной злобой на правительство. Тут подбегает «ребенок-я» и, протягивая на меня палец, кричит, заливаясь смехом: «Он хочет конституции!»» И от дамской лирики, принесшей ему раннюю славу, 24-летний поэт кидается в гражданскую, слагая не померкшие поныне стихи «Сытые»:

   

  Они давно меня томили:

  В   разгаре девственной мечты

  Они скучали, а не жили,

  И мяли белые цветы.

   

  И вот – в столовых и гостиных,

  Над грудой рюмок, дам, старух,

  Над скукой их обедов чинных –

  Свет электрический потух.

   

  К чему-то вносят, ставят свечи,

  На лицах – желтые круги,

  Шипят пергаментные речи,

  С трудом шевелятся мозги.

   

  Так – негодует все, что сыто,

  Тоскует сытость важных чрев:

  Ведь опрокинуто корыто,

  Встревожен их прогнивший хлев!..

   

  Вслед за этим стихотворением 1905 года он пишет в статье «О реалистах»: «Они на всякий вопрос ответят: «Прежде всего должен быть разрушен капиталистический строй». Пусть это нелепо и дико в каждом частном случае, – но в этом ответе – железно и твердо – чувствуются непочатые силы…»

  Выходец из «барских садоводств поэзии – бабы капризной», он напряженно вслушивается в голос революционной стихии, находя за ней все больше правоты. В таких стихах как «Поднимаясь из тьмы погребов…», «В кабаках, в переулках, в извивах…» пытается до глубины постичь ее – но у него это еще плохо получается. Его буровит тяжкая догадка: все дворянское корыто, вздыхающее о народе – это такая дрянь под снос, с которой у России нет будущего. Но не в пример нынешним сливкам общества, впившимся в их пупочный интерес, отбрасывает свое барство ради той «истины», что, с его слов, забрезжила ему в 1908 году.

  Тогда он написал две статьи: «Народ и интеллигенция» и «Стихия и культура», где предложил свой выход из конфликта низов и верхов.

  В начале 20 века в России широко разошлось житие врача-подвижника С.И. Сычугова. Добровольно оставив во Владимире место с окладом в 2000 рублей, он переехал в село Верховино Вятской губернии на заработок в 560 рублей в год, открыл там больницу, школу и библиотеку. За лечение брал не больше 8 копеек, вдов и сирот лечил бесплатно, еще писал в столичные газеты о земской медицине и просвещении. Когда он умер в 1902 году, у его гроба стояли, как писалось, сироты, которых он воспитал, деревенские школьники и сотни опечаленных земляков. На венке сияла надпись: «Доброму крестьянскому врачу, другу народа».

  И сытый барский «гуманизм» считал довольным для себя пить и закусывать за умножение таких «светлых людей». Но в царской России свет от них гасился тьмой пьянства, невежества и мордобоя, что насаждали настоящие хозяева села: пьяный урядник и писарь-лихоимец «хамского звания». Ну, как и при нынешней благотворительности, вогнавшей в гроб наше село.

  На деле это выглядело так:

  «Я уже был у начальства, – говорит чеховский мужичок. – Ходил в суд, хотел прошение подать, они и прошения не взяли. Был и у станового, и у следователя, и всякий говорит: не мое дело! Чье же дело?.. Непременный член разговаривать не стал. Говорит: «Пошел вон!» («Темнота»)

  И Блок в указанных статьях плясал от этой скверной данности: «Цвет интеллигенции пребывает в вечном аполлоническом – или муравьином сне… Людей, спасающихся положительными началами общественной деятельности, искусства, – все меньше. Исключениями, способными идти навстречу народу, являются передовые люди, стоящие честно на посту, охраняющие от врага своих друзей. Но бывает так, что всю ночь напролет стоит стража на башнях, охраняя сон своих. Наступает утро, и уже одни только передовые посты оказываются налицо. Они стояли высоко и думали высокую думу, но тех, во имя кого они не спали всю ночь, нет уже на лице земли…

  Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно замещается всяческим бунтом и буйством, развратом, пьянством, самоубийством всех видов…»

  Этим высшим началом Блок назвал социальную революцию – чей так сказать технический аспект разрабатывал в то время Ленин, тоже обращаясь вовсе не к народу, но к той же интеллигенции.

  Но ее уже, по мысли Блока, не разбудят «гуманистические сны» – просветительство и уютные дискуссии за конституцию. Только народный бунт, ломающий все старые заходы, может вывести из этой спячки. И на то время, и по Блоку, и по Ленину, этот бунт должен был не разодрать народ с его элитой, но соединить их по взаимному стремлению, покрывшемуся временной коркой недопонимания. Надо «пробить верхний, зачерствевший слой, чтобы вырвалась наружу сжатая огненная сила». Она сплавит народ с интеллигенцией и поведет их к общей цели, полагал в 1908 году Блок: «Они не продадут друг друга, потому что – стихия с ними, они – дети одной грозы; потому что – земля одна, «земля божья», земля – достояние всего народа».

  Такой взгляд на революцию как на всеобщий праздник, когда «оковы тяжкие падут и свобода нас встретит радостно у входа», – страшно напоминает подобную же нашу эйфорию 1991 года. Блок вложил эту мечту в такие стихи 1909 года:

   

  В голодной и больной неволе

  И день не в день, и год не в год.

  Когда же всколосится поле,

  Вздохнет униженный народ?

   

  Что лето, шелестят во мраке,

  То выпрямляясь, то клонясь

  Всю ночь под тайным ветром, злаки:

  Пора цветенья началась.

   

  Народ – венец земного цвета,

  Краса и радость всем цветам:

  Не миновать господня лета

  Благоприятного – и нам.

   

  Но как и в наши дни, эта надежда пала очень скоро – в предвидении чего Блок писал Станиславскому:

  «Откроем сердце – исполним его восторгом, новыми надеждами, новыми силами… Не откроем – погибнем. Полуторастомиллионная сила свято нас растопчет…»

  И дальше он все меньше верит, что даже самая большая встряска может разбудить «братьев по разуму», опочивших на хребте народных масс. В 1912-14 гг. он пишет два цикла стихов «Пляски смерти» и «Жизнь моего приятеля», герой которых – страшно напоминающий сегодняшних бар элитарий. Если прежде Блок видел его спящим, то теперь – духовно мертвым до конца:

   

  Как тяжко мертвецу среди людей

  Живым и страстным притворяться!

  Но надо, надо в общество втираться,

  Скрывая для карьеры лязг костей….

   

  Живые спят. Мертвец встает из гроба,

  И в банк идет, и в суд идет, в сенат…

  Чем ночь белее, тем чернее злоба,

  И перья торжествующе скрипят.

   

  Мертвец весь день труди́тся над докладом.

  Присутствие кончается. И вот –

  Нашептывает он, виляя задом,

  Сенатору скабрезный анекдот…

   

  В зал многолюдный и многоколонный

  Спешит мертвец. На нем – изящный фрак.

  Его дарят улыбкой благосклонной

  Хозяйка – дура и супруг – дурак…

   

  В статье «Народ и интеллигенция» Блок еще спрашивал: «Или действительно непреступна черта, отделяющая интеллигенцию от России?» Но дальше вынужден признать, что так оно и есть – видя революцию уже актом справедливого возмездия «культурным слоям» за их вековую глухоту. Но при этом он не замыкается на личной гибели, но пытается, словами Пастернака, «услышать будущего зов» – как в стихах «Рожденные в года глухие…»:

   

  И пусть над нашим смертным ложем

  Взовьется с криком воронье, –

  Те, кто достойней, боже, боже,

  Да узрят царствие твое!

   

  И уже очевидная Блоку в 1915 году гибель его класса не означает для него гибели всей России, как это было для чисто «интеллигентских» писателей вроде Мережковского, Гиппиус, Гумилева. Его тошнит от бессмысленности Первой мировой: «Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного с ней – есть хамство. Эта бессмысленная война ничем не кончится. Она, как всякое хамство, безначальна и бесконечна, без-образна». Но еще больше его тошнит от судачащей по тылам праздной публики, копии нынешних сидельцев в Интернете:

   

  И если ты не жнешь, не сеешь,

  Коль ты «так просто – человек»,

  То что ты знаешь? Что ты смеешь

  Судить в безумный этот век?

   

  Ведомый первостепенными для него совестью и вдохновением, он напрочь порвал с былой аудиторией и былым творчеством – и с 1916 по 1918 год не написал ни одного стихотворения. Была одна попытка озвучить современную ему похабщину:

   

  Зачинайся, русский бред…

  Древний образ в темной раке,

  Перед ним подлец во фраке,

  В лентах, звездах и крестах…

  Воз скрипит по колее,

  Поп идет по солее…

  Три пиз.. в автомобиле…

   

  Но и ту он не смог довести до конца. Весь 1917 год он пробует определиться политически, мечась от одного пристрастия к другому. Пишет в дневнике с какой-то щемящей неуверенностью, ссылаясь на жену: «Люба вечером разговаривала с представителями Путиловского завода. Она, по-видимому, попала в большое и хорошее дело. А я…»

  Он то за эсеров, то за меньшевиков, то за кадетов – и наконец 19 октября пишет в том же дневнике: «Один только Ленин верит, что захват власти ликвидирует войну и наладит все в стране. Таким образом, те и другие – сторонники выступления, но одни – с отчаянья, а Ленин – с предвиденьем доброго».

  Наверняка к тому подвела и его работа в комиссии Временного правительства по расследованию преступлений царского режима. Там были допрошены высшие сановники последнего царя России, и на основе полученных из первых рук свидетельств Блок написал книгу «Последние дни Императорской власти». Вот главный ее посыл:

  «Император Николай II, упрямый, но безвольный, нервный, но притупившийся ко всему, был уже «сам себе не хозяин». Распутин говорил, что у него «внутри недостает». Императрица, давно уже направлявшая волю царя, была всецело под влиянием Распутина, который звал ее Екатериной II… Распутин был для одних – «мерзавец», у которого была «контора для обделывания дел»; для других – «великий комедьянт»; для третьих – «удобная педаль немецкого шпионажа»… Пуля, его прикончившая, попала в самое сердце царствующей династии…»

  В той книге Блок подробно описал и всю историю отречения Николая II, смердящую полной глухотой к шедшей попутно войне.

  В итоге Октябрьскую революцию он принял безоговорочно и вдохновенно: его статья 1918 года «Интеллигенция и революция» стала манифестом в ее славу. Чуть раньше революция виделась ему лишь жестокой, но справедливой карой для гнилой интеллигенции – но теперь он в ней узрел национальное спасение:

  ««Россия гибнет», «России больше нет», «вечная память России», слышу я вокруг себя.

  Но передо мной – Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели… Россия – буря. России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой…

  Что же задумано?

  Переделать все. Устроить так, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной.

  Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, разрывают сковывавшие путы, это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией…»

  За этой статьей, вызвавшей ненависть старых друзей по цеху, состроившихся в некую похоронную команду России, последовали еще две: «Искусство и Революция» и «Крушение гуманизма». В них Блок, не сетуя на то, что крестьяне сожгли его имение в ходе революции, дал лучшее, на мой взгляд, определение культуры:

  «Всякое движение рождается из духа музыки, но по истечении известного периода это движение вырождается, лишается той музыкальной влаги, из которой родилось, и тем самым обрекается на гибель. Оно перестает быть культурой и превращается в цивилизацию…

  Хранителем духа музыки оказывается та же стихия, в которую возвращается музыка, тот же народ, те же варварские массы. Варварские массы оказываются хранителями культуры, не владея ничем, кроме духа музыки, когда обескрылившая и отзвучавшая цивилизация становится врагом культуры…

  Музыка эта – дикий хор, нестройный вопль для цивилизованного слуха. Она почти невыносима для многих из нас, она для многих из нас и смертельна…»

  И дальше этот самый, может, честный на Руси поэт в пылу открытой им новой эстетики пишет пролетарскую поэму «Двенадцать». Она, как говорится, разошлась вся на цитаты, как «Горе от ума» Грибоедова – настолько Блок смог сердцем охватить весь этот новый музыкальный звон:

   

  Товарищ, винтовку держи, не трусь!

  Пальнем-ка пулей в Святую Русь…

   

  Мы на горе всем буржуям

  Мировой пожар раздуем…

   

  Запирайте етажи,

  Нынче будут грабежи…

   

  От чего тебя упас

  Золотой иконостас?..

   

  Гетры серые носила,

  Шоколад Миньон жрала,

  С юнкерьем гулять ходила –

  С солдатьем теперь пошла?

   

  Он призывал «слушать музыку революции», став целиком на ее сторону:

  «Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

  Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа…

  Почему «долой суды»? – Потому, что есть томы «уложений» и «разъяснений», потому, что судья-барин и «аблакат»-барин толкуют промеж себя о «деликте»; происходит «судоговорение»; над несчастной головой жулика оно происходит…»

  При советской власти Блок, высоко ценя ее столь же отчаянного, как и сам, вождя, честно работал по культурной части, читал матросам лекции о поэзии, если хотя бы двое приходили их послушать. За это никаких излишков не просил – в отличие от беглого Шаляпина, сунувшего в нос нищей совдепии свой афоризм: «За так только птички поют!»

  Умер он 7 августа 1921 года в возрасте 40-а лет от полного морального и физического истощения. За полгода до смерти у него развилась от недоедания цинга – но он и не подумал жаловаться на это привлекшей его к своему великому почину новой власти: «Всем сейчас тяжело!»

  Певец своей Прекрасной Дамы, которой дальше стала для него Родина, он по сути отдал жизнь за нее, за ее ужасное и прекрасное преображение, воспетое в его стихах. Честно изжог, спалил свое сердце за то, во что свято верил – как спустя три года сгорел Ленин в том же испепеляющем великие сердца огне.

  Главным свойством Блока я бы назвал его великую человеческую гордость, которую он смог не утопить в окружавшем его человеческом болоте, сказав напоследок:

  «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она – прекрасна».