Сергей Кузнецов. Глюки

• Опубликовал Сергей Кузнецов 12 апреля 2020 г. - 1 276 просмотров

   

   

   

                                                             Ну ни капельки я не был поддавши,

                                                             Разве только что маленько с поправки.

   

                                                             Александр Галич

   

   

  Дурацкая эта история, хоть и приключилась со мной довольно давно, является чистой правдой, ничем, кроме правды. По-моему, коли уж взялся ты излагать от первого лица, да ещё и наградил то лицо подлинным своим именем, - изволь, брат, не греши. В смысле – выкладывай, как оно было на самом деле. А то вот у одного вполне превосходного русского писателя половина историй заявлены, вроде как автобиографические, однако же, концы с концами не сходятся: в каждом рассказе напридумано, и везде по-разному. Как я дело это просёк - читать даже его расхотелось, право слово. Мне до того писателя - как Семёну Надсону до буквы «Щ», но лестно бывает поразмыслить о нашей с ним тонкой душевной сопричастности. Всё-таки мы тёзки, оба не дураки выпить, ну и обоих занесла нелёгкая в Америку. 

       Лично я попал в Штаты без сжигания мостов (то есть это тогда так казалось) и без надрыва, даже без отрыва от производства. Пригласили американские коллеги поработать по моей собственной тематике – оформил визу, собрал шмотки и прилетел. Поздней осенью 1992 года. В ту далёкую, наивную пору, когда никто не загружался ни по поводу терроризма, ни насчёт эпидемий, свежеизбранный Клинтон только ещё готовился встать у кормила, а знаменитая американская еврейка, мисс Моника Левинская, не сделала ещё первого шага к своей славе, не потеряла невинности. 

       Вскоре по приезде нанял я недорогую, за триста долларов в месяц, комнату в доме у пожилой американки. Моя хозяйка, общительная, позитивная, с пепельными буклями Хелен незадолго до того развелась, выплатила мужу за полдома, и вот – принуждена была пуститься во все тяжкие, терпеть постояльца в своей любимой master bedroom (главной спальне, что ли). Каковая комната, главенствуя над двумя прочими спальнями, сопровождалась примкнувшей к ней персональной уборной. Пространную эту жилплощадь гармонично дополняли light kitchen privileges (если перевести буквально, получатся «лёгкие кухонные привилегии» - но переводить так я не стану, скажу только, что мне разрешалось бывать на кухне, чего-нибудь там разогреть или пожарить яичницу, но не готовить полный обед и не брызгать жиром).

       Во всём Западном полушарии насчитывал я в ту пору одного друга и одного же приятеля. Первый, Игорь, удручённый многолетней разлукой, примчался встречать меня в аэропорт, помог снять вышеупомянутую комнату, но вскорости укатил к себе в Цинциннати (город, не будившей тогда в моём сознании никаких ассоциаций с Набоковым). Приятель, Лёня, в оную комнату нас с чемоданом перевёзший, обитал неподалёку, но редко бывал доступен ввиду малолетнего потомства и напряжённой работы. Впрочем, сил для интеллектуального общения у меня тоже не оставалось. Чтоб повернее утвердиться на своей временной ставке, приходилось выказывать чрезмерное усердие, переходящее в энтузиазм, вкалывать урочно и сверхурочно. До пресловутой комнаты доползал истощённый и затемно. 

       В тот злополучный вечер мой поздний ужин состоял из двух блюд: бутерброда с сыром и банки бобов с бэконом под томатным соусом: идея радикального отрешения от свинины не удручала тогда мою грешную голову, а слухи об отделении молочного от мясного и вовсе ещё её не достигли. Незатейливость трапезы искупалась изысканностью напитков: стол украшала литровая тёмно-багровая бутыль портвейна «Marsala», прикупленная с большой скидкой по дороге с работы. Вино это, надо сказать, выбрано былo не затем, что являлось моим излюбленным питьём – как раз напротив, глотал я его с лёгким отвращением. Идея состояла в том, чтобы таким хитроумным способом ограничить потребление спиртного. 

       Одноэтажный домик Хелен примостился на укромной, извилистой улочке в предместье Вашингтона, меж прочих подобных ему строений, каждое на собственном участке: лужайка спереди, садик сзади, кустики по бокам. Hаша территория была примечательна дремучей зарослью бамбука - вытеснив простодушную туземную флору, вероломные aзиатские растения с тыла подкрались к самому дому. Заселяли округу учителя, полицейские, медсёстры, владельцы мелких ремонтных компаний, - люди небогатые, трудовые.  По улицам здесь вечером не гуляли, окна меркли рано. Расправившись с бобами, и сам я последовал примеру соседей, вырубил свет и некоторое время пребывал в фиолетовой полутьме, погружённый в свои невесёлые мысли. Луч уличного фонаря оставлял мерцающий, гипнотический блик на приятной округлости портвейновой бутылки. Расслабленная рука поднесла ко рту стакан… губы сделали глоток… рука медленно вернула сосуд на место… Тишина стояла полная, тягучая… как вдруг – словно хрустнуло в лесу за спиной: 

       -@б твою мать!

        Я обомлел… кажется, даже дёрнулся невольно (Игорь, многолетний мой товарищ по похождениям, не упустил бы, конечно, случая сострить: «Вздрогнул, как боевой конь при звуке фаллопиевой трубы»). Оцепенение моё испарилось. 

       - Кто сказал слово «мать» при новобрачных? 

       В смысле - кто посмел вымолвить сакраментальную фразу, всенародно любимую под другими небесами, но совершенно неуместную, даже немыслимую здесь, в доме пожилой американской матроны? Послышаться не могло, произнесено было ясно, отчётливо, незнакомым женским голосом, …без акцента. Гостей в доме никаких, одна лишь хозяйка, ни слова не разумеющая по-русски, да я. Если даже предположить, что на улице каким-то чудом оказались пьяные… здесь - русские пьяные? – так с этими тройными стёклами хрен чего услышишь… вон, машина проехала – и то не слыхать. Я затаился и пару минут просидел без движения, выжидая… полная тишь! Неужто померещилось всё-таки… музыкой, так сказать, навеяло? Ни на секунду голову мою, взращённую в лучших традициях победившего материализма, не посетила мысль о русскоязычном диббуке, или демоне, вселившемся в достопочтенную хозяйку. Вместо этого, размышлял я примерно таким образом:  

       - Возможно ль, что некие тёмные мысли спровоцировали в моём мозгу слуховую галлюцинацию? Так ведь ни о чём особенном, вроде бы, я и не размышлял… Как обычно… ну типа той эмигрантской песенки: «Для чего, не понимаю, чёрт меня сюда принёс?»

       Прикончил стакан, налил ещё. Ну-кась, снова послушаем. Ничего… то есть – абсолютная, глубоководная тишь! 

       Ладненько, давай-ка тогда по последней - и в постелю. Не оставлять же винище на завтра. Опохмеляться мне покуда без надобности… Допил… Вот ведь, и вино дурно, а всё одно – близко дно. Что ж, проверяем в распоследний раз – и на боковую. Я вновь застыл на стуле, напряжённо вслушиваясь. Тихо, слава те Господи, аж в ушах звенит. Ни звука… И тут – словно оглоблей по кумполу: 

        - Да шёл бы ты на х@й! - явственно, тем же самым неизвестным голосом. Потом, как в пьесах пишут, долгая пауза.

       - Ну вот, - угрюмо как-то подумалось, обречённо, но без страха. - Это, братец ты мой, зовётся белою горячкой. Допился, стало быть, доподдавался. Значит, кранты. Кто б мог подумать, что так вот оно скоро? 

       …Ах, скоро тебе? А Мартынова взять, Серёжку? Давно уж в могиле лежит, - а первые-то шаги вместе делали: восьмиклассниками, в мужском туалете на втором этаже и начинали. Или Андрюшу Никифорова: тот и вовсе примерный мальчик был, до Универа вообще в рот не брал. Я ж ему, гад, сам первый и налил, в скверике там, за Биофаком, руки бы мне с корнем! Кто ж мог такое предвидеть? Хорошие ребята были, что один, что другой. И вся-то их вина: фермента маловато имели, как бишь его, - алкоголь-дегидрогеназы. Без пол-литры не выговоришь. Предки ихние, славянские, отбора, стало быть, не прошли по этому подлому ферменту, - вот парни сами и отобрались, пали жертвой. Именно! А мои-то как раз - прошли! Мои, у кого фермента того не было, пять тысяч лет назад ещё спились, да и вымерли, детишек после себя не оставив. В нашем роду с Вавилонского пленения пьяниц не водилось - вплоть до моей горемычной персоны… Впрочем – фигня всё это! Вон, писатель тот превосходный, тёзка, – тоже ведь спился, бедняга, да и преставился два года назад, - не уберегли его ни древние корни, ни отборные, то бишь отобранные, предки. 

       - А, чтоб меня, - взялся, понимаешь, на покойников равняться! Мартынов, небось, каждое утро у гастронома, а я, бывает, по два дня ни капли! Да я, если желаете знать, по нашим, по расейским, меркам, – вообще средне пьющий! …Aга, сказочки эти ты психиатру расскажешь, там, у себя, в лечебнице для алкоголиков! 

       Я вскочил. - Горячка, говоришь? Да что ж я – в сосиску, что ль, бухой? С этой вот паршивой бутылки, с 18-градусного компота? Выкусьте! Без боя не сдамся! Не верю! Что эти матюгальники! Рождаются в моей башке! Вот мы сейчас разберёмся, с какой такой печки свалилась эта горячка… 

       Незаслуженно, но больно ударяясь о мебель, я заметался по комнате. В стенном шкафу – никого, под кроватью – пусто. Если это розыгрыш, то… не знаю… какой, к чертям, розыгрыш, кому здесь меня разыгрывать? В уборной, разумеется, ни души. Других углов, пригодных для засады, в вышеозначенной комнате не наблюдалось. Вывалился в тёмный коридор. Тоже пустынно. Под старухиной дверью – полоска света. Смотрит, небось, телевизор свой, звук приглушила, чтоб не беспокоить… деликатная.  Ну, снявши голову… - Я глубоко вдохнул и приоткрыл дверь. 

       А там, прямо на меня – здоровущий экран, и на весь экран – обрюзгшая физиономия Гали Брежневой.  Интервью у ней, что ли, берут, английские субтитры понизу мельтешат, а уж русский текст пустили, как есть, без купюр. Она же, Галина Леонидовна, пьяненькая, - заливается, несёт, про своё, про девичье, - плавно так, тихо, напевно. Потом как взовьётся: 

       - Они нам о политике, а мы – о любви, о @бле!

       Сразу, конечно, отлегло. Медленно, чтоб не скрипнула ненароком, притворил дверь… Постоял во мраке, обретая физическое равновесие, и поплёлся к себе. Следовало ложиться: завтрашний день обещал быть долгим и безрадостным, и начинался он рано…