Растущая популярность книги Дарона Асемоглу и Джеймса Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные?» (Why Nations Fail) побуждает и нас поставить перед собой этот интереснейший и очень важный вопрос. Предполагаю, что «одни страны богаты, а другие бедны» по тем же самым причинам, по которым богаты или бедны отдельно взятые люди: та же механика, только масштабнее и уровнем выше. Ответив на один вопрос, мы бонусом получим и ответ на другой.
Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон сводят в своей книге тысячи работ экономистов и специалистов во всех смежных областях — социологов, историков, антропологов, но в итоге обильного цитирования приходят лишь к очень простой модели богатства/бедности стран.
Источником бедности профессора предлагают считать «экстрактивные институты», защищающие, ценой эффективности и развития, ренту элиты. Проще говоря, формирующие кастовый строй. А есть, якобы, и другие страны, так вот они «инклюзивные, дающие возможность конкурировать, хорошо жить и двигаться вперёд».
«Инклюзивные» – поясню – это «включающие». «Включить», однако же, можно по-разному. Можно наделить обделённого, включая его в круг людей с достатком. А можно «включить» втянуть его в драку с неопределённым результатом, где гарантий наделения никаких, но участвовать – пожалуйста, каждый может.
Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон приводят десятки примеров, чтобы разъяснить свою модель. Они демонизируют все и всяческие законы и постановления, ограничивающие конкуренцию на рынке, все преследования политической оппозиции, все механизмы, позволяющие сохранять свой пост любому из руководителей. Из-за этой экстрактивной деятельности, по Асемоглу и Робинсону - происходят застой и стагнация. И не одним рывком, а складываются из маленьких шагов в неправильном направлении.
В принципе, перед нами пропаганда молодого, только ещё начинающегося рыночного капитализма против… феодализма. Даже странно, что такие выводы (конкуренция – панацея от всех недугов) солидные учёные делают в XXI веке, потому что вообще-то это лексикон начала XIX века. Беда вся в том, что люди в кастовом обществе рождаются неравными – говорят нам! Это вменённое неравенство сословий надобно отменить, и сделать всех врождённо-равными. Чтобы все, претендуя на лучшие куски, устремились в драку, а там уж драка покажет – кому всё, а кому ничего!
Вот, собственно и всё решение проблемы, вполне соответствующе общему маразму буржуазной философии нашего времени: надо «экстрактивные институты» сменить на «инклюзивные», тут-то и жизнь хорошая начнётся!
Это, как бы помягче сказать… наивно! Никто не отрицает, что неофеодализм породил многие проблемы кастового застоя, охранительной «экстракции», обволакивающей любое дело защитной плёнкой в пользу его владельцев. «Экстрактивные институты» делают так, чтобы было хорошо, наиболее удобно хозяевам жизни, наплевав на всех остальных людей.
Однако, будучи ближе к производственной практике, чем коллеги Асемоглу и Робинсон, отмечу, что невозможно отыскать чёткую грань между экстрактивными институтами и производственными отношениями в целом! Существует огромный риск, разрушая эти институты – развалить в хлам и вообще все производственные отношения. Что и нужно «экономическим убийцам», выписывающим странам-конкурентам ложные рецептики «процветания»…
В том, что хирурги болезненно относятся к проведению операции кем попало – есть, наверное, доля профессионального снобизма хирургической касты. Но любой понимает, что тут есть и здравый смысл: если мы, по советам либералов, сделаем операционные «инклюзивными», то есть пустим на место хирурга любого желающего с улицы, то… Страшно и продолжать!
Стращая нас монополизмом, либералы «забывают» сказать, что существует огромный список «естественных монополий». И не только в сфере высоких технологий, но и, например, в области газоснабжения, водоснабжения, электросетей и т.п. Это такие сферы, в которых «соревновательный дух конкуренции» не только ничего не в состоянии исправить, но и всё разрушит с гарантией.
С точки зрения здравого смысла – рыночная конкуренция не может считаться положительным или хотя бы даже устойчивым институтом. Рыночная конкуренция, что очевидно всем незашоренным – есть состояние вражды людей в ситуации неопределившегося лидерства.
То есть состояние агрессивное и принципиально-кратковременное. Это состояние вражды, которое заканчивается победой самого сильного, то есть монополизацией рынка. Если монополии раздробить, и вернуть в состояние неопределившегося лидерства – через ещё цикл с большими жертвами снова выявится победитель, и снова мы придём всё к тем же монополиям.
То есть ситуация свободной конкуренции бессмысленна, за исключением того, что она приводит к жертвам и разрушениям. И для соседней державы через то выгодна. Победитель по итогам схватки, конечно, выявится, но не сразу – а убитых при делёжке рынка никто потом не воскресит.
Певцы и апологеты конкуренции Асемоглу и Робинсон в своей конструкции имеют очень значимый логический провал, а именно: их конкуренция, при всей приписываемой ей благости, бессубъектна. Та самая беда отсутствия субъекта, которую Г.Гегель открыл в устройстве республик, уверяя читателей, что при прусском короле честные выборы быть могут, а в республиках – нет.
И это очень важная мысль, вправляющая многим либеральный вывих мозга! Если в обществе есть только конкуренты (главы фирм или партии) – кто организует их борьбу, кто следит за соблюдением правил состязания? Ведь не могут же они это делать сами – будучи заинтересованными сторонами борьбы! Это как если бы судья, выносящий вердикт и прокурор, выдвигающий обвинение, были бы одним лицом…
Конкуренты в либеральном мифе субъектны (они представлены предпринимателями и партийными лидерами), а кто представляет конкуренцию? Кто тот силач, который равно удалён от обоих соревнующихся, и при этом сильнее их обоих (так, что они обречены его слушаться)?
Некое безликое «буржуазное государство», такое же бессубъектное, как и конкуренция? У этого «государства»-мифа нет собственной экономики (экономика в руках конкурирующих фирм), нет собственной политической системы (она в руках конкурирующих партий), нет собственного аппарата (аппаратчиков назначают люди, победившие на выборах)… А тогда что у такого «государства» есть? И даже если этот призрак совести кристально чист и неподкупен – кто его, такого слабого, станет слушаться в обществе, привычном к борьбе и закалённом конкурентными баталиями?
Когда товарищ Сталин, чтобы ускорить работу, давал одно и то же задание двум или трём конструкторским бюро, конкурировавшим между собой, то эта конкуренция (приносившая немало пользы стране) была вполне себе субъектная. Товарищ Сталин заказчик, и он решает, кто победит в конкурсе, и конкурсанты играют по его правилам, ведут, как это раньше называлось, «тяжбу перед престолом».
Но система Асемоглу и Робинсона никакого товарища Сталина в себя не включает, она же предлагает всем передраться за пальму первенства «просто так»: приходи любой и дерись, с кем хочешь. Жизненный опыт подсказывает мне, что такой подход не только не принесёт процветания стране, но и напротив, погрузит её в сомалийский хаос!
Ибо, если быть честным, ситуация неопределившегося лидерства – это гражданская война или что-то близкое к тому. Играть с такими вещами не только глупо, но и безнравственно. Вы призываете людей конкурировать в режиме «все со всеми», а в итоге получаете Афганистан!
Что касается богатых стран, то «экстрактивные институты» в них очень широко представлены. Очень трудно говорить о «неопределённости лидерства» в США, где банкирские династии правят столетиями, несменяемы и неприкосновенны (кто не слышал о Ротшильдах или Рокфеллерах?). Что касается Италии, но недавно проведённое исследование тамошних социологов показало, что богатые семьи в ней богаты с… XIII века! То есть деньги на протяжении сотен лет всегда и непрерывно в одних руках – можно ли говорить о какой-то «свободной конкуренции» при таком положении вещей? Свободная рыночная конкуренция – в Сомали, там всякий, кто взял в руки автомат, добивается высокого положения, пока не придёт следующий претендент с автоматом!
Очень важно, чтобы каждый помнил великое правило жизни: номинальная смена власти не является реальной сменой власти! То, что один царь умер, а другой вступил на престол – не отменяет царизма, а скорее наоборот, подчёркивает его устойчивую преемственность.
Реальность же находится не в области деклараций, а в зоне финансовых отношений. Хочешь понять, в чьих руках реальная власть – не слушай трескотню телеведущих, а посмотри, в чьих руках деньги. Именно эти лица, распоряжаясь финансовыми потоками, осуществляют функции, делающие власть властью: распределение благ и распоряжение людьми. Что касается парламентских говорунов, то они нанимаются точно так же, как рабочие на завод. Разве что получают побольше, а так – точно такой же наёмный персонал хозяев жизни.
+++
Разумеется, конкуренция – как не дающий заснуть соревновательный дух делателей дела – полезна только в среде исполнителей, где и можно отыскать очевидные признаки её благотворного влияния. Находясь под контролем сверху, соревнование ведётся по правилам, потеряв такой контроль – превращается в драку без правил, в чемпионат без судей и зрителей, в глухой подворотне:
…Кто кого переживёт –
Тот и докажет, кто был прав, когда припрут…
Делает ли конкуренция общество богаче? В целом – нет. Она делает богаче своих победителей, по принципам дарвиновского естественного отбора: победитель получает всё. Именно поэтому мы видим, что одни из типовой советской квартиры переселились в трёхэтажные особняки, а другие оттуда же – на теплотрассу. Разумеется, первая категория охотно расскажет вам, насколько лучше стало жить общество, но под обществом они имеют в виду исключительно самих себя.
Если снести (наконец, с облегчением!) всю ту мистификацию, которую нагородили либеральные «экономисты», то мы увидим, что правда, как и положено правде, проста.
«Богатство» не есть некая монада, неразделимая и единая; богатство – это совокупность вещей, определённый список материальных предметов. То есть доступ человека к пище, одежде, жилью, больничке, образованию, транспорту и т.п. Бедным мы называем того, кому все эти вещи, или часть их – недоступны.
Вот и всё, и нечего огород городить!
Нехватка вещей из списка благосостояния имеет две реальных причины:
1) Когда их мало произвели.
2) Когда их «отсекли», не дают в руки.
Путь к реальному благосостоянию нации прост, как тавтология: нужно больше производить и справедливо распределять произведённое. Рискните оспорить, господа либералы!
Иногда в процесс включается, в качестве подчинённой подсистемы соревнование производителей, там, где оно уместно, и когда оно уместно (а не везде и не во всём). Тот, кто решает задачу быстрее и качественнее – получает поощрение от общества.
Нужно понимать разницу между поощрением от общества и «захватным правом» дикого капитализма! В одном случае ты хорошо работал, и тебя оценили, выписали премию. В другом ты хорошо дрался, нокаутировал окружающих, и обчистил им карманы. Рискните сказать, что это одно и то же! Рискните сказать, что эти два варианта одинаково хороши – при том, что я описываю разные виды одной и той же конкуренции!
Если нам не хватает жилья – то почему нам не хватает жилья? У нас нет домов, мы мало строим? Или же у нас нет политической воли расселить бездомных в пустующие квартиры? Если мало строим, то нужно строить больше, а если нет воли – надо ею обзаводиться. Но в любом случае речь о благе общества требует солидарности общества, а не конкурентной вражды внутри него. Общество в целом богатеет, когда каждый стремится помочь соседу, а не навредить соседу любым способом, даже в ущерб себе, по главному принципу конкуренции: «не сломаю его сегодня – он меня сломает завтра».
+++
Так почему же одни государства (люди) богаты, а другие бедны? В ситуации разделения труда, принципиально отличной от робинзонады, очень мало имеет значение ум, профессионализм и трудолюбие работника (или народа).
Отсутствие урожая у безземельного крестьянина объясняется не тем, что он ленив, или агрономически-бездарен, а тем, что его просто обошли при распределении угодий. Выжить безземельный может только в качестве батрака, а в этом случае и оплату, и работу предоставляет хозяин – какие захочет.
Поэтому мы и говорим (кричим) уже не первый год: оплата человека в современном обществе зависит не от объёмов и качества его труда, а от его социального статуса! Оплачивается не труд, а статус. Например, либеральный «литературный генерал» Д.Быков купается в роскоши не потому, что он пишет много или умно – пишет он, очевидным образом, меньше и глупее многих.
Оплачивается не его писанина, а его статус «придворного литературоведа». Посадят туда другого – другой будет грести деньги лопатой. А писать для этого даже и необязательно!
Что касается людей, то касается и стран. Мировые финансовые потоки распределены так, что в привилегированной стране жить на пособие тунеядца выгоднее, чем с утра до ночи работать в стране-фабрике. Притом, что в глобальной экономике давно нет границ, и люди в странах-фабриках производят товары для всего света!
Грубее говоря, работают одни, а получают другие. Производят одни – пользуются другие. Сапожник ходит без сапог. А почему? А потому что оплачивается не труд, а статус!
Преодолеть такое положение свободная конкуренция может ещё меньше, чем кастовые «экстрактивные институты», защищающие, ценой эффективности и развития, ренту элиты». Не испытывая никакого пиетета перед феодальной сословностью, отметим, что она возникла не просто так, а как примитивное средство поддержания порядка. Конечно, феодализм безобразен и уродлив, но на определённом этапе исторического развития он был единственным, доступным человечеству, средством упорядочить и объяснить мир. Феодальный закон делал людей от рождения неравными – чем и объяснял разницу в их положении.
Если же совместить проповедь равенства людей с частной собственностью и неопределённостью распределения благ («кто смел, тот и съел»), мы всегда, начиная со времён Кромвеля, получаем одно и то же: запредельный уровень криминала, террора и фашизм. Человек же должен как-то объяснить себе: почему я рождён равным с другими, но они богаты, а я беден? Значит – говорит человек – я плохо воевал, я был недостаточно жесток, недостаточно свиреп!
Значит, мне, обделённому, сейчас нужно взять в руки орудие убийства – и пойти вышибить себе долю – у ирландцев, у индейцев, у индусов, у негров, у славян. И тут не столь важно у кого вышибается доля – сколь важна она сама. Есть фашизм, который терроризирует собственное население, а есть – который выносит агрессию «захватного права» вовне, терроризируя другие народы и континенты в азарте колониального и поработительного грабежа.
Если феодализм хоть что-то пытался объяснить бедняку, то «свободная конкуренция» вообще ему ничего не объясняет, кроме того, что он дурак и слабак, и сам виноват в своих бедах, потому что кровожадности ему не достаёт. Опираясь на материальные проблемы обделённых, на их нищету и недовольство собственной нищетой, «свободная конкуренция» плодит из них мошенников, циничных аферистов, убийц и разбойников.
Корни фашизма кроются именно тут, а не в психопатиях гитлеров и пиночетов: если нет у человека права получить свою долю, то свою долю он вышибает силой. Чтобы жить достойно, и не чувствовать себя ущербным, второсортным, обманутым, нужно или социализм построить, или поубивать соседей к чёртовой матери. Третьего-то ведь нет, сами посмотрите и убедитесь: или право, или сила.
Фашизм отрицает социализм, является главным, наиболее последовательным врагом социализма – вот он и выдвигает единственное, что остаётся, если убрать право: силу, насилие, «триумф воли». И здесь логика простая, в отличие от талмудов коммунистических теоретиков, доступная любому недоумку: есть ты, есть желанные блага, и между тобой и ними – процесс захвата.
Вот ты видишь дом, и тебе хочется в нём жить, но в доме живёт еврей или русский. Тогда немец 30-х или украинец наших дней (или англичанин эпохи Кромвеля) накручивают в себе ненависть к домовладельцу, расчеловечивают его, демонизируют, на пике этой истерии убивают, и… заселяются. Точно так же ненависть к советской власти у приватизаторов привела к тому, что они отняли у этой власти заводы – себе, любимым. Оттого и возгоняется эта ненависть к «совку» до бесконечности, хотя мы же знаем: ничего плохого советская власть братьям Чубайсам не сделала. Учила, лечила, холила, в школьной столовке сметаной кормила, давала не меньше, чем другим, а порой и побольше…
Но в фашизме не важно, что плохого тебе сделал объект ненависти, важно другое: то, что тебе нужно поселиться в его доме, захватить его землю и т.п. А потому жертва грабежа «вменённо-плохая», как бы себя ни вела, и что бы ни делала. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!».
Вырастает ли фашизм из восхваляемой либералами «свободной конкуренции»? Безусловно, да. Проигравшие в мягких формах этой самой конкуренции ужесточают формы борьбы, производят неизбежную в мире частной собственности эскалацию агрессии. Происходит отбор самых агрессивных – потому что именно они могут захватить и удержать самые лакомые куски частной собственности. Собственность похищается сильными у слабых, потом самыми сильными у просто сильных, и т.п.
Но ведь нечто подобное происходит и между странами. Сильная страна навязывает слабой стране свои условия, которые, разумеется, чем выгоднее для неё – тем менее выгодны для контрагента. Если мне продают какао-бобы за доллар меру, то это, конечно, для меня менее выгодно, чем когда мне будут продавать меру за пенс. Чем меньше платят за труд собирателям какао – тем выгоднее его поку
Комментарии