Первый учитель

• Опубликовал sergey ivanov 16 мая 2018 г. - 2 074 просмотра

   

  Первый учитель

   

  Кто из вас, убеленных сединами пенсионеров, помнит своего первого учителя?

  Кто из вас, спустя 50 лет, может сказать:

  - Я помню, как он меня учил чистописанию (или грамматике или арифметике или еще чему- нибудь)...

  Я- помню. Я тогда учился в 3 классе.

  Послевоенные годы... Как я их помню, хотя и прошло столько лет! Я помню, как нас, учеников, провожали завистливыми взглядами дети военных лет. Переростки, их уже не брали в школу. В классах, забитых до отказа (по 40..45 учеников в классе в 3 смены!), для них уже не было места. С завистью они смотрели на нас- детей послевоенных. А мы, по глупости, завидовали им- ведь им не надо было идти в школу, а потом учить уроки...

  - Чем мы виноваты? -с обидой спрашивали они- Нам война помешала...

  Я помню, как эти дети- дети войны- подходили ко мне после уроков и просили, чтобы я прочитал им письмо от отца или старшего брата... Они были неграмотны! Неграмотны, хотя и были старше меня лет на 5. На 5 военных лет. В их глазах читалось глубочайшее уважение ко мне- совсем мальчишке- и все это только потому, что я умел читать! Для меня было открыто великое таинство соединения букв в слова. Мне был открыт тайный их смысл!

  И я читал им эти военные письма на успевшей уже пожелтеть бумаге. И только потом, уже взрослым, я понял: это были последние письма. Письма, которые они раз за разом заново перечитывали- или просили, чтобы кто- нибудь их прочитал- и которые и так знали наизусть. Потом была похоронка. А чаще всего- просто ничего не было. Эти дети- уже почти взрослые парни- не помнили своих отцов. От них остались только пожелтевшие фотографии и вот эти фронтовые письма...

  Однажды перед началом занятий к нам в класс пришла наша директриса и произнесла речь:

  -дети, у вас появился новый учитель. У него не все в порядке с нервами.

  Он в войну был в оккупации и находился в концлагере. Поэтому вы должны вести себя смирно и помните: он не любит, когда на уроках шумят. А, кроме того, вы должны очень внимательно его слушать!

  И вот он вошел в класс. Он еще ничего не сделал, не сказал ни слова- но почему- то всем в классе стало страшно. Вместе с ним в класс вошло что- то неуловимое, чужое и страшное, от которого хотелось спрятаться, забиться куда- нибудь. Вдруг наступила мертвая тишина. И первое, что он сделал- это запер дверь.

  Входя в класс, он всегда тщательно запирал за собой дверь, просовывая для этого швабру в дверную ручку. Тогда я думал, что делает он это для того, чтобы никто из учеников не мог убежать- а такие попытки были! Только много лет спустя мне в руки попалась великолепная (и страшная!) книга «Это было в Дахау». Написал ее бывший заключенный Людо Ван Экхаут. В этой книге нет вымысла. Там все- от первого до последнего слова- правда. Правда жестокая и беспощадная. Беспощадная к себе и к другим. И тогда-то я понял, почему он, входя в класс, запирал дверь. Врачи, исследовавшие после войны узников, назвали это синдромом концлагеря. Экхаут пишет, что заключенные не могли поворачиваться спиной к открытой двери барака. Им обязательно надо было держать ее в поле зрения. Этот инстинкт у заключенных вырабатывался очень быстро- ведь в любой момент, днем или ночью, в барак могли вломиться эсэсовцы и начать избивать людей, и тогда задача была как можно скорее спрятаться куда- нибудь под нары- так удавалось получить меньшую долю побоев и издевательств.

  Он никогда ничего не объяснял. Просто он начинал бить своей деревянной линейкой ученика по рукам, спине, голове- пока руки не занимали «правильное» положение на парте (с точностью до сантиметра!), а взгляд ученика должен был быть устремлен на него! Стоило ученику хоть на минуту отвлечься- как он тут же получал очередную порцию побоев. Эсэсовцы в лагере тоже никогда ничего не объясняли. Просто они начинали избивать заключенного и били его до тех пор, пока он -случайно- не понимал, что же от него требуется...

  Он требовал, чтобы на уроке была абсолютная тишина, а взгляд учеников был устремлен на него! Стоило кому- то посмотреть в сторону или просто завозиться- и тогда он с размаху плашмя бил по учительскому столу линейкой. В мертвой тишине класса звук удара был четкий и ясный, как винтовочный выстрел.

  Он не был садистом. Не был он и сумасшедшим- маньяком, помешанным на жестокости. Он был учителем. И даже хорошим учителем- до войны он имел государственные награды. Просто в лагере у него произошел странный сдвиг- и он перестал отличать добро от зла, а жестокость от милосердия. И он инстинктивно, не отдавая себе отчет, перенял у эсэсовцев их принципы «воспитания»- и так же, не задумываясь, их применял. Лагерь искалечил его душу, убил в нем все то хорошее, что было до войны.

  Что снилось ему по ночам в спокойной московской квартире, через 15 лет после войны? Колючая проволока, черные сторожевые вышки, пулеметы, собаки, рвущиеся с поводка и готовые вцепиться в глотку. Свист плетей, топот сапог, ругань эсэсовцев. Дух концлагеря- дух жгучей ненависти, безжалостного унижения и уничтожения человеческой личности. Смрадные трубы крематория и этот тошнотворный запах- запах, пронизывающий человека насквозь. Этот запах оставался внутри. Оставался навсегда. От него не избавиться и через десять и через двадцать лет. Он остается в человеке на всю жизнь.

  Еще ему снился голод… Голод ощущался не только в желудке, он чувствовался во всем теле. Голод лишал способности мыслить. От голода кружилась голова, по всему телу разливалась апатия. А еще ему снились мертвецы. В лагере они были повсюду- люди умирали на плацу, в бараке... И эти деревянные повозки, на которые полуживые заключенные грузили своих умерших товарищей, чтобы отвезти их в крематорий.

  Концлагерь менял человека навсегда. Человек, который прошел все это, никогда не будет прежним.

   

  Иногда он полностью терял самообладание. И тогда он начинал бегать по классу, колотя своей деревянной линейкой учеников по рукам, головам, спинам, не разбирая, кто прав, а кто виноват. И при этом страшно кричал...

  От страха некоторые ученики пытались спрятаться под парту, но любые попытки избежать наказания только усиливали его ярость. Убежать из класса было невозможно- дверь была заперта, а всех, кто пытался приблизиться к швабре, запирающей дверь, ждали побои той самой деревянной линейкой.

  Учитель пробыл у нас недолго. Родители скоро заметили, что дети возвращаются домой зареванными, а утром отказываются идти в школу. На все расспросы родителей дети или отмалчивались или начинали плакать. И родители забили тревогу. Скоро тайна раскрылась. И тогда родители собрались и всей толпой пошли к директору школы. Директриса беспомощно развела руками:

  -А что я могу сделать? Мне его прислали из РОНО и приказали трудоустроить. Это заслуженный учитель, у него государственные награды...

  И тогда родители пошли в РОНО.

  И учитель исчез. Он исчез из нашей жизни навсегда. Я не помню, как его звали. Не помню, какой предмет он преподавал. Судя по деревянной линейке, это была какая- то арифметика...

  Но я не помню ни одной теоремы, ни одного арифметического правила, о котором бы нам рассказывал наш учитель.

  В памяти сохранилась только эта деревянная линейка и этот дикий животный страх...

   

   

  май 2017