Я зачерствел душою «до нельзя».
Ушёл в себя намеренно и грубо,
И совесть, душу чёрствую грызя,
Так напряглась, что обломала зубы.
И вздыбилась, ущербный щеря рот.
Забилась и зашлась от бескорыстья, -
Ну, как теперь бессовестный народ
Беззубая ночами буду грызть я?!
Кого теперь и как я изведу?!
Кругом обман, а в деле только губы…
Связалась дура, на свою беду,
Под старость, с проходимцем, душегубом!
И тут я выдал, как Шекспир сонет
(там тоже было с совестью не густо), -
Я, совесть, душегуб?! Ты – душеед!
А душеедство – то же душегубство!
И не жалея больше ни о чём
(под занавес – для ясности, до кучи),
Я сплюнул через левое плечо…
И через правое, - на всякий случай.
И в совесть гвоздь вогнал, и на гвозде
Она смотрелась буднично, обычно.
И двинулся в места такие, где
О совести и думать неприлично.
Я развернулся! Мыслил и творил!
Чтоб всё, что было «ваше» – стало «наше»,
В «семнадцатом» я кашу заварил…
Вы до сих пор не расхлебали кашу.
Ворочал. Даром время не терял
(кровь Разина во мне бродила, Стеньки),
Я совесть гнал и прятал в лагерях,
А если удавалось, ставил к стенке.
И всё при деле было и – в узде!
Теперь лежу в холодном мавзолее.
Душа истлела. Совесть – на гвозде.
О чём жалеть?! А я и не жалею.
Три сбоку! Ваших нету! Нечем крыть!
Судьба – индейка, а для вас – котомка.
Вам до сих пор меня захоронить
Слабо! Неблагодарные потомки.