Татьяна Воеводина. Зачем России царь? Навстречу Февральской революции

• Опубликовал Татьяна Воеводина 30 января 2017 г. - #народ  #революция  #царь  - 3 888 просмотров

  

  Эту историю я услышала на экскурсии в Суздале. Весной 17-го года в этот старинный городок приехал кто-то из Питера и рассказал, что там «царя скинули». Обыватели перво-наперво побили приезжего, а потом сдали городовому, который и препроводил его в каталажку, чтоб тот охолонулся и не болтал непотребное.

  Экскурсовод своим рассказом хотела показать, насколько захолустным стал Суздаль – когда-то столица важного княжества. А показала другое: простой русский человек желает жить при царе. Царь – это надёжа, защита, опора. В том числе умственная, нравственная: не зря про пустого человека говорят «без царя в голове». Любит, любит народ царя, и никогда не говорит и не думает о нём плохо: это бояре злые, а царь – за народ. А когда царя нет, переносит на первое лицо в государстве это – религиозное по сути – отношение. Оно совершенно иррационально, поскольку вера вообще иррациональна.

  Народ хочет, чтобы царь правил от имени высшей силы. Он – помазанник Божий. Если нет этой высшей санкции, для русского человека такой правитель – не царь. Высшая сила бывает разная: Бог, коммунизм – но она должна быть.

  Все эти республиканские ценности, первое лицо как «наёмный менеджер», вроде гендиректора в акционерном обществе – это кружковые интеллигентские увлечения, возникшие, как во времена декабристов, от праздности, малого знания жизни, соединённого с несварением западной мудрости.

  Можно «скинуть» царя, но не потребность в нём. Она – живёт. Первому лицу у нас принято приписывать всё: и хорошее и плохое, что только ни есть в жизни. Главное, ему принято приписывать такую власть, которой никто вообще не обладает в принципе. На самом деле, никакой властитель никогда и нигде не обладал абсолютной властью: он вынужден считаться с таким количеством обстоятельств, что почасту коридор его возможностей крайне узок.

  Но это на самом деле. А в монархическом воображении наших людей – он может всё. Любопытно, что так считают и хвалители, и ругатели. Ругатели проявляют тот же самый монархизм только со знаком минус: они верят, что власть первого лица – абсолютна, и главное – сменить неправильное первое лицо на правильное – и всё дивно изменится. Забавно, что так рассуждают многие прогрессисты и либералы-западники. Впрочем, что удивляться: русские же люди. На вид прогрессист, а поскрести – монархист.

   

  В этом – здоровый инстинкт русского народа, верная историческая память. Ведь все крупные свершения нашего народа приходятся на моменты крепкого самодержавия – независимо от названия. Сталин, безусловно, был красным самодержавным монархом, и таким его любил и помнит народ.

  Почему каким-то народам подходит демократия, а другим нет? Вероятно, потому что в государственном устройстве народов есть много органического, а не умственного, конструктивного, хотя есть, конечно, и умственное. Нечто подобное – и в языке. Почему в каких-то языках в какой-то момент взяли да исчезли падежи, а в других – сохранились? Бог весть. Мало того. Всякие попытки создать рациональный язык с абсолютно рациональной грамматикой, не знающей исключений – не прижились. Таким же явлением на грани рационального и органического является форма государственного устройства. Его нельзя выдумать, его нельзя произвольно заимствовать в других странах: что русскому здорово, то немцу смерть.

  Об этом много и глубоко говорил Гюстав Лебон, когда-то бешено популярный, чьи книги были и в библиотеке Ленина, и в библиотеке Николая II. «Народы не властны в своих учреждениях», – писал он. «Учреждениями» тогда назывались государственные институты. Его же мысль: народы, склонные к монархизму, одновременно склонны к социализму. Её стоит обдумать.

  Почему же рухнула вековая русская монархия, если мы такие монархисты? Эта была трагедия неисполненного долга: революция – это всегда результат неисполненного долга. Царь дезертировал – солдаты побежали с фронта. Даже анекдот возник: Николая II наградили Орденом Октябрьской революции за личный вклад в неё. И об этом тоже стоит подумать накануне столетия Февральской революции.